— Извините, мистер Темпл, но я думаю, что именно вы нарушаете закон.
Эти слова произнес я. Даже не осознав этого. И что поразило меня еще больше, я поднялся и начал приближаться к непрошеному гостю. Теперь он повернулся ко мне.
— А тебе что надо, блондинчик? — спросила эта тварь.
Я заметил, что он выше меня на несколько сантиметров и, по-крайней мере, на двадцать килограммов тяжелее, но надеялся, что эти килограммы не только в мышцах.
Жестом я показал Стайнам, чтобы они предоставили это дело мне. Но они остались на месте.
— Мистер Темпл, — продолжал я. — Вы когда-нибудь слышали о статье сорок уголовного кодекса? Нарушения границ частного владения. Или о статье семнадцать — об угрозе нанесения телесного повреждения? Или о разделе…
— Ты что, полицейский? — прорычал Темпл. Ясно было, что кое с кем из них ему приходилось иметь дело.
— Просто адвокат, — ответил я, — но тебя мог бы посадить за решетку на длительный отдых.
— Блефуешь, — сказал он.
— Нисколько. Но если вы хотите разрешить этот вопрос поскорее, существует другой способ.
— Да, осел ты этакий? Он поиграл своими налитыми мышцами. Позади я ясно ощущал беспокойство оркестрантов. А внутри — крупицу собственного. Но все-таки я спокойно снял пиджак и заговорил тихим голосом, чрезвычайно вежливо.
— Мистер Темпл, если вы сейчас не уберетесь, мне придется медленно, как и подобает одному интеллигентному человеку по отношению к другому, вышибить ваши ослиные мозги.
После того, как незваный гость поспешно удалился, мистер Стайн открыл бутылку шампанского («импортная, прямо из Калифорнии»). Оркестранты проголосовали за исполнение самого громкого произведения из всех, какие они знали, и с большим подъемом сыграли «Увертюру 1812 года» Чайковского. И даже я играл на инструменте — пушке (пустой пепельнице).
Спустя несколько часов (по-моему, слишком быстро) вечеринка закончилась.
— Приходите еще, — сказала миссис Стайн.
— Конечно, он придет, — сказал мистер Стайн.
— Почему ты так уверен? — спросила она.
— Он нас полюбил, — ответил Луи Стайн.
Так оно и было.
Никому не пришло в голову сказать мне, что я обязан проводить Джоанну домой. Хотя было очень поздно, она все-таки настояла, чтобы мы сели на автобус номер пять, который идет по Риверсайду, а потом выходит на Пятую авеню. Она немного устала, но была в хорошем настроении.
— О Боже, вы потрясли меня, Оливер, — сказала она. И положила свою руку на мою.
Я спросил себя, что я чувствую от ее прикосновения.
Но ответа найти не мог.
Речь Джоанны продолжала струиться.
— Темпл не посмеет снова показать свою рожу, — сказала она.
— Послушайте, Джо, чтобы запугать хулигана, много ума не требуется.
Жестикулируя, я поднял руку и освободился от ее руки. (Облегчение?)
— Но всё же…
Она не закончила. Возможно, ее озадачило, с каким упорством я продолжал настаивать, что я просто спортсмен-придурок. А моей единственной целью было дать ей понять, что в сущности ей не стоит тратить на меня время. Дело в том, что она очень мила. И почти хорошенькая. Ну, по-крайней мере, нормальный парень с нормальными чувствами счел бы ее такой.
Она жила недалеко от больницы на четвертом этаже, без лифта. Пока мы стояли у ее двери, я заметил, что она меньше ростом, чем показалось сначала. Ей приходилось поднимать голову, чтобы со мной разговаривать. Я заметил также, что мне не хватает дыхания. Это не могло быть от того, что мы поднялись на четвертый этаж (я ведь много бегаю). И при разговоре с этой умной, мягкой докторшей мною стало овладевать смутное чувство тревоги.
Что если она вообразит, будто нравится мне не только платонически. Что, если…
— Оливер, — сказала Джоанна. — Я бы хотела пригласить вас зайти. Но я заступаю на дежурство в шесть утра.
— В другой раз, — сказал я. И внезапно почувствовал в легких больше кислорода.
— Надеюсь, Оливер.
Она поцеловала меня. В щеку. Вся ее семья очень любила целоваться.
— Спокойной ночи, — сказала она.
— Я вам позвоню, — ответил я.
— Я провела чудесный вечер.
— Я тоже.
И все же я чувствовал себя невыразимо несчастным…
В ту ночь, возвращаясь домой, я пришел к выводу, что мне нужен психотерапевт.
— Давайте начнем с того, что совершенно забудем об эдиповом комплексе.
Так я представился врачу, все хорошо обдумав. Чтобы найти надежного психотерапевта, нужно совершить определенные действия. Сначала вы обзваниваете всех своих друзей-врачей и говорите им, что кому-то из ваших приятелей может потребоваться помощь. Потом они рекомендуют доктора для этого озабоченного человека. Потом вы долгое время ходите вокруг телефона, наконец набираете нужный номер и договариваетесь о первом визите.
— Послушайте, — бессвязно говорил я, — я прошел курс и знаю профессиональный жаргон, который мы можем использовать. Например, как можно квалифицировать мое поведение по отношению к отцу, когда я женился на Дженни. По-моему, все, что сказал бы по этому поводу Фрейд, это вздор, которого я не хочу слышать…
Однако доктор Эдвин Лондон, — «очень высокой квалификации», по словам приятеля, который его рекомендовал, — не был склонен к длинным речам.
— Зачем вы пришли? — спросил он без всякого выражения.
И тут я испугался. Вступительная часть прошла хорошо, но сейчас мы оказались в стадии перекрестного допроса.
В самом деле, почему я здесь? Что именно я хотел услышать? Глотнув воздуха, я ответил так тихо, что едва слышал собственные слова.
— Хочу узнать, почему я ничего не чувствую.
Он молча ждал.
— С тех пор, как Дженни умерла, я просто неспособен что-либо чувствовать. Да, время от времени, приступы голода. Обеды на скорую руку снимают эту проблему. Но в других отношениях… в течение полутора лет… я абсолютно ничего не чувствую.
Он слушал, пока я с трудом пытался выловить из глубины сознания свои мысли. Они беспорядочно изливались в потоке обиды. Я чувствую себя ужасно. Поправка — я не чувствую ничего. Что гораздо хуже. Без Дженни я пропал, Филипп помогает. Нет, по-настоящему он помочь не может. Хотя и пытается. Ничего не чувствую. Почти целых два года. Нет реакции на нормальных людей. Опять молчание. Я обливался потом.
— Сексуальные желания? — спросил доктор.
— Никаких, — ответил я. И чтобы придать еще большую ясность, добавил: — Абсолютно ничего.
Ответа не последовало. Был ли Лондон потрясен? Я не мог понять выражения его лица. И тогда, поскольку для нас обоих все было очевидно, сказал:
— Только не говорите мне, что это чувство вины.
Тут доктор Лондон произнес самую длинную фразу за весь этот день.
— Вы чувствуете себя… виновным в смерти Дженни?
Чувствовал ли я себя… виновным в смерти Дженни? Я сразу же вспомнил о настойчивом желании умереть в тот день, когда умерла Дженни. Но оно быстро прошло. Я ведь знаю, что Дженни умерла от лейкемии не по моей вине.
— Может быть. Вероятно, какое-то время я чувствовал свою вину. Но, в основном, я сердился на самого себя. За все, что мне следовало бы делать, пока она еще была жива.
Возникла пауза, потом доктор Лондон произнес:
— Что именно?
Я снова заговорил о своем отчуждении от семьи. О том, как моя женитьба на девушке из несколько (в огромной степени) другого социального слоя превратилась в декларацию моей независимости. Смотри, Папочка — Денежный Мешок, как я справляюсь без твоей чертовой помощи.
За исключением одного. Из-за меня Дженни было очень тяжело. И не только эмоционально. Хотя и этого было достаточно, учитывая ее склонность к культу родителей. Но еще хуже был мой отказ что-либо у них брать. Для меня это стало источником гордости. Но, черт возьми, разве отсутствие денег в банке могло быть чем-то новым и удивительным для Дженни, которая выросла в бедности?
— Исключительно из-за моего высокомерия ей пришлось принести столько жертв.
— Вы считаете, что она воспринимала это как жертвы? — спросил Лондон, возможно, интуитивно чувствуя, что Дженни ни разу ни на что не пожаловалась.
— Доктор, то, что она могла думать, больше не имеет никакого смысла.
Он взглянул на меня.
На какое-то мгновение я испугался, что могу заплакать.
— Дженни умерла, и только сейчас я вижу, каким я был эгоистом.
Воцарилась пауза.
— Каким? — спросил он.
— Мы кончали Университет. Дженни получила стипендию для учебы во Франции. Когда мы решили пожениться, не возникло никаких сомнений. Мы просто знали, что мы останемся в Кембридже, и я продолжу занятия юриспруденцией. Почему?
Опять молчание. Доктор Лондон ничего не говорил, а я продолжал исповедоваться.
— Почему, черт побери, этот вариант оказался единственно возможным? Мое проклятое высокомерие! Считать само собой разумеющимся, что моя жизнь важнее!
