НПВ
Итак, мне предложили работу. Странную, ничего общего с предыдущей моей деятельностью не имеющую, но хорошо оплачиваемую и интересную. Подруга-актриса внезапно обзавелась личной жизнью и ни за что не хотела ехать в двухмесячный агитационный тур с бригадой своих коллег-артистов. Просьба заменить ее в туре, обращенная ко мне, звучала катастрофически нелепо. Кем я только не была в своей жизни! И журналисткой, и писателем, и даже певицей (самый позорный этап моей биографии), но вот гастролирующей актрисой быть не доводилось…Разумеется, я согласилась. Москва — исхоженная до дыр в подошвах, изъезженная до несмотрения в окно такси, взрастившая и много раз уже обломавшая — была слишком родной, чтобы дать хоть какой-то виток новой жизни. А жить старой я больше не могла. И даже не потому, что все предыдущие любви кончились, а новые не впечатляли. Не потому, что никакая деятельность не приносила удовлетворения. Не потому, что стихи не писались, а от любой свой прозы я с некоторых пор шарахалась, как ненормальная. Нет. Просто в груди клокотало яростное — уехать, уехать! — и я подчинялась ему, как животное, инстинктивно выбирающее из всех трав именно лечебную.
И вот, на пару со смешным и невмеру гордым стариком Бонифацием — будущим моим напарником по выступлению, — мы прибыли в столицу Украины, чтобы вместе с бригадой других артистов (сплошь заслуженных, сплошь никому не известных), отправиться в агитационный политический тур. Для меня, которой, собственно, все равно было, куда ехать, все эти термины звучали пустым набором слов. Кто за кого и кого будет агитировать — волновало мало. Лишь бы с ролью ассистента Бонифация справиться, да не слишком подругу, меня в этот тур порекомендовавшую, опозорить. В дороге мы с Бонифацием обсудили все, что можно и нельзя, поэтому на перрон выходили в благородном молчании.
Киев. Обрушился грандиозностью недавно сдизайнированного вокзала, едва вышла из поезда. Придавил тоской по былой своей милой нестоличности.
— Ну, той, старой. Когда оглядываешься — и дух захватывает. Бежишь взглядом по мощеной древности… Ныряешь в небо с трамплинов заросших холмов и исторических ценностей … И такую от того в себе мощь ощущаешь… А над городом купола, не умаленные еще конкуренцией неоновых реклам и многоэтажек… — за неимением других собеседников, я довела свою мысль до Бонифация, от которого за время совместных трапез в поезде успела уже подустать. Все в будущем партнере хорошо, да только спорить любит шибко. Причем не в меру и не по делу…
Мы обшагивали необходимые для каждого киевского гостя достопримечательности и праздно убивали время. На решающий предгастрольный сбор нас ожидали только к вечеру.
— Это в вас, Мариночка, московский снобизм говорит, — рассмеялся в ответ Бонифаций, оказавшийся вдруг коренным киевлянином. — Вы так хотите видеть Москву единственной столицей мира, что в других городах любите исключительно все нестоличное, никакого прогресса им не прощая. Жив Киев! И прежний дух жив, и новый прибавляется…
Говорить-то он так говорил, а кофе пить всё равно не в навороченный подземный город потащил, а в преуютное кафе, расположившее свои летние столики на стыке времен. С одной стороны — проспект и презентабельные витрины с заграничными названиями, с другой — узенький переулок, тихий и озелененный. Из тех, какие рисуют штрихами и обрывают внезапно, превращая в мираж.
Сумки запрятали с глаз долой, ноги вытянули, плащи поснимали. Благодать!
— Вот о чем я хочу вас попросить, Мариночка… — Бонифаций откашливается и возвращается к своему хорошо поставленному баску. — Вы барышня взрослая, поймете правильно, да? В семнадцать лет, люди ведь уже хорошо понимают ближних, так ведь?
Лет мне было почти в два раза больше и слащавость Бонифация раздражала, но понять я все равно была готова. И понять, и простить. Тех, до кого нет дела, прощать так легко!
— Придется мне вас на пару часов покинуть, — продолжал собеседник. — Ждет меня на чай одна ревнивая особа. Мы с ней много… гмм… музицировали в юности.
— Та самая? — подмигиваю, вспоминая пьяные Бонифациевские россказни о похождениях юности. Подмигиваю вовсе не от пошлости своей, а от природной вежливости. Он вчера, травя байки об этой даме, весь подмигиваниями и многозначительными гримасами изошелся. Так не могла ж я не поддержать заданный стариком тон!
«Ах, — говорил, глазки потупив для начала, — Представляете. Самый ответственный момент, и тут… Ключ в замке ворошится, дверь скрипит. Мама ее решила пораньше из консерватории вернуться. Ну мы, ясное дело, — одеваться, хотя нехорошо это, между прочим, и для здоровья, знаете ли, не полезно. Входит мама. Я — за фоно. Играю, стало быть. Подруга моя на вид застегнутая, а в нутре нараспашку вся, проникновенно так слушает. Дальше, как водится. Мама, познакомься, — это Лев. Лев — это мама… Чинно поворачиваюсь вместе с крутящимся стулом, с достоинством киваю. И тут… Мама расширенными глазами смотрит туда, куда женщинам ее лет с таким интересом смотреть не рекомендуется. И тут понимаю — трусы наспех в портфель пиханул, а брюки не застегнул. Забыл, стало быть. Ох, история была — чуть жениться не пришлось. Но я выстоял. Мне, знаете ли, кольцо на пальце, как ошейник на шее…Жизнь прожил — ни разу не дал себя околечить»
Ах, Бонифаций! Вчера так небрежно посмеивался, все это рассказывая, а сегодня:
— Что, значит «та самая»! Она у меня одна, между прочим. Ну, в Киеве… И незачем так явно иронизировать… Вы, может, оскорбляете мои сокровенные чувства.
— Больше не буду, — говорю примирительно, — Сокровенные чувства — святая вещь. До следующей пьянки о них — ни слова. Итак, вы намереваетесь меня временно покинуть? Тогда расскажите, хоть, куда, когда и как мне добираться. В какой офис надо подъезжать?
— Не в офис, душа моя — в штаб! Мы же, как-никак, политической агитацией заниматься собираемся…
Бонифаций все объяснил довольно смутно, распрощался и ушел, не заплатив — гад — за кофе. Ох, душа-человек!
Спустя десять минут я тряслась в переполненном автобусе — (позже выяснилось, что легко можно было оседлать маршрутку, но Бонифаций этот факт от меня коварно скрыл) — чертыхалась сквозь зубы и пыталась выяснить у остальных пассажиров, на какой остановке выходить. Решила приехать в штаб-офис прямо сейчас — вдруг кто-нибудь там уже есть и можно будет сумку оставить. А то и поселят сразу, если нас вообще где-то тут собираются селить.
— Тебе на Хмельницкого надо выходить, — советует интеллигентного вида дедуля, улыбаясь и очаровательно смягчая все возможные согласные.
— А скоро эта остановка? Когда выходить?
— Во чудная! Как памятник Хмельницкому увидишь, так и выходь…
Фиг я увижу что-нибудь, отделенная от окон таким столпотворением. И потом, с какой стороны этот памятник? Он что, прямо на остановке стоит? Вон вроде, только что какой-то памятник мелькнул между плечом дедули и коленкой соседней пассажирки…
— А как я пойму, что это тот памятник? — перекрикиваю орущий на весь автобус магнитофон.
— Как? Ну, даешь! Он же — на коне!
После этого диалога у автобуса случилась остановка и очередная толпа вновь садящихся безнадежно оттеснила меня от дедули. В результате я оказалась прилепленной спиной к стеклу водительской кабины. Жаль, что глаз на заду не вырастила, а то б спокойно созерцала киевские достопримечательности…
* * *
Так всё и было. Поэпизодно так. А потом дорога, как угадала Мадам, принесла встречу. Ту самую, заглавную, взбалмошную, все сразу предначертавшую.
Как часто я от этой встречи в последние дни открещивалась. Требовала мысленно, что б ничего такого не было. Ведь могла же я в другом автобусе поехать? Ведь могла же ни на кого не обратить внимания? Могла не приблизить Его к себе. А значит, могла и не погубить в последствии. Но все, увы, было уже решено. И автобус попался тот самый, и настроение оказалось в должной мере романтическим.
НПВ
Толпа в автобусе зашевелилась для очередной рокировки и Его вдавило в меня до неприличия плотно. Ощутив все перспективы и прелести, он тут же сделал глубокий вдох и втянул живот. Не для того, чтоб отстраниться, а чтобы выглядеть моложе и привлекательней. Сделал он это довольно явно, и потому мое самодовольное хмыканье свидетельством мании величия не выглядело. Мгновенье я позволила себе помлеть — ну, что поделаешь, приятный был тип, и внешне (глаза светлые, лучистые очень, морда хитрая, хулигански-задорная) и на ощупь. Потом вспомнила о собственной нелюбви к знакомствам в транспорте и резко отвернула голову. Шею вытянула так, будто она резиновая. Потом не удержалась, осторожно так, исподтишка глянула все же Его сторону. И смех и грех — взрослые вроде люди! Телами слиплись, а головы оба демонстративно поотворачивали — так, что аж пульс на шеях просматриается. И глазами при этом навстречу крадёмся, осторожно так…. Столкнулись взглядами и… покраснели как первоклассники. Не от чувств каких вспыхнувших, а оттого, что стыдно в нашем-то зрелом возрасте так глупо на автобусные обжимания реагировать. Ну ладно я — одинокая женщина, всех своих мужиков давно из-за неидиалистичности их разогнавшая. Но он-то что? Стою, ощущаю, как в паху этого первого встречного жарко сделалось и, ей богу, льстит мне это до невозможности… Корю себя за озабоченность, а внешне активно изображая высматривание памятника.
