Семь часов тридцать минут.
На кухню, в ночной рубашке, выходит жена хозяина гостиницы. Женщина явно чем-то раздражена. Старик задумывается, отчего он об этом догадался. Их разделяет слишком большое расстояние, чтобы он мог рассмотреть черты ее лица. Женщина достала нож из ящика кухонного стола, что-то быстро порезала и разложила в пластиковые коробочки. Движения ее были быстрыми, но словно разделенными на части; она уронила нож, и лезвие со звоном ударилось об пол. Женщина оборачивается к стеллажу и берет с него две кухонные тряпки, обматывает их вокруг ручек стоящей на газовой плите кастрюли, потом наливает воду в две чашки, стоящие у плиты. На кухню вошла старшая из дочек. Мать оборачивается к ней и бросает перед нею на стол что-то, что уже давно держит в руке. Это цепочка. Девочка вздрагивает и хватает цепочку. Видно, что ребенок молча затаил дыхание.
Немного позже раздается шарканье ног по асфальту. Дочь мясника, толстая, почти взрослая девица, не спеша идет к подворотне. Школа находится недалеко, в паре сотен метров отсюда, но девочка каждый день выходит из дома на двадцать минут раньше положенного. Старику непонятно, как можно быть такой толстой. Жидкие короткие волосы и тонкие ручки совершенно не вяжутся со всей остальной фигурой, в крошечных глазках ребенка таилась тоска по другому, давно ушедшему «я», погребенному под толстым слоем жира.
Внезапно раздается грохот и звон — как будто большой стеклянный предмет со всего маху рухнул на каменный пол и разбился вдребезги.
— Ты не имеешь ни малейшего понятия, — кричит жена хозяина гостиницы, — чем занимаются твои дочери! Ни малейшего!
— Перестань!
— По вечерам они встречаются. Сидят с молодым Дёрром у окна. Ты что, не видишь этого?
— Они дети и просто играют.
— А кровать?
— Что — кровать?
— Его кровать стоит под окном.
— Перестань, прекрати эту истерику!
Голос мужчины в общем-то спокоен и низок, но в последней фразе звучат военные, командные нотки, хотя муж говорит негромко.
Он умел говорить таким тоном. Старик, правда, слышал его довольно редко, и он был ему неприятен, этот рецидив прежней речевой манеры.
«А раньше, — прозвучал в душе издевательский голос, — раньше эта манера тоже была тебе неприятна?» Он прислушался к себе, но не дождался ответа. В душе царило гробовое молчание.
Он провел ладонью по холодному одеялу, посмотрел на оконный переплет, на черную тьму под коньком крыши напротив. «Если я сейчас закрою один глаз, — подумал старик, — то переплет заслонит конек, а если я закрою другой глаз, то снова увижу конек». Это мешало ему. Ему всегда не нравилось, что два глаза, принадлежащие одному человеку, никогда не видят одно и то же.
После переезда в этот дом старику первым делом пришлось поменять окно на кухне. По правде сказать, там и не было настоящего окна, были только рамы с остатками стекла с проемами, заклеенными тонким картоном; рама была привязана к стене бечевкой, обмотанной вокруг вбитого в стену гвоздя. Прежняя владелица жила с этим окном не один год, если не одно десятилетие, — с кухней, навечно погруженной во мрак затемнения.
Это было единственное выходящее на улицу окно. Старику было невыносимо, что современные двойные окна почти не пропускают шум, что отныне он не будет слышать шаги людей, шорох проезжающих автомобилей, звон трамвая, и поэтому, как обычно по утрам, он сначала отправился на кухню, чтобы открыть окно. Он наполнил водой кастрюлю, опустил в воду кипятильник — все как всегда. Он подождал, когда вода нагреется, помутнеет от пузырьков, закипит, но внезапно ему показалось, что это не шум закипающей воды, а шорох шагов по гравию.
Дом находился чуть поодаль от улицы, с обеих сторон сада росли разделенные узкой дорожкой два каштана. В безветренную погоду они полностью закрывали обзор, но в это утро порывы ветра шевелили листву, открывая вид на улицу.
Кафе в это время было еще закрыто. У входа стоял деревянный повар с черной доской на животе. Ночной дождь смыл написанное мелом меню. «Жа… стейк» — единственное, что осталось, остальное превратилось в размытую мазню, в которой можно было разобрать отдельные фрагменты букв и цифр, меловые линии на поверхности цвета утреннего тумана.
В дверях остановилась дочь хозяина гостиницы, старик сначала заметил лишь ее макушку и руку, вытащившую из волос заколку. Рука была тонкой и загорелой. Девушка тряхнула головой, и волосы волной рассыпались по плечам. Она нерешительно шагнула вперед, словно чего-то ждала, но не желала оглядываться.
Через садовую ограду перепрыгнул молодой Дёрр, перепрыгнул до того, как девушка успела его заметить. Когда они столкнулись, он, присев на корточки, преграждал ей выход из сада.
На Дёрре была пожарная форма — синие брюки и синий китель с золотыми пуговицами и золотыми погонами, словно петли, пришитыми к узким плечам.
— Постой! — крикнул он. — Куда идешь?
Она смотрела мимо него, повернув голову сначала в одну, потом в другую сторону; потом девушка переступила с ноги на ногу, как будто желая обойти какое-то препятствие.
— В школу, куда же еще.
Он видел только ее спину, она нервным жестом отвела назад руку с портфелем.
— Когда освободишься?
— Как всегда.
Юноша забеспокоился.
— Я стану пожарным, — сказал он.
— Рада за тебя, — ответила девочка.
— Эта работа хорошо оплачивается.
— Нисколько в этом не сомневаюсь.
— Но я буду пожарным не здесь, а где-нибудь в большом городе, например в Нью-Йорке.
— Для Нью-Йорка тебе следовало бы получше знать английский.
Мальчик, не спуская с нее глаз, отступил на пару шагов и что-то извлек из-за дерева.
— Это тебе.
Маленький букетик анютиных глазок, лиловых и желтых, обернутых в фольгу.
— Мне не нужны твои цветы.
Он вспыхнул и отвернулся, глаза его опасно сверкнули, он больше не смотрел на девушку. Она открыла калитку, а он продолжал стоять с опущенной головой. Букетик так и остался у него в руке. Мальчик поднял цветы и уставился на них бездумным взглядом. Потом на голову будущему пожарному упал каштан; но мальчик даже не вздрогнул, он взял его и сжал в кулаке, не отрывая глаз от садовых ворот, выйдя из которых девочка, сделав пару шагов, свернула за угол и исчезла из вида.
Старик задумался. Важно ли было запомнить этих двоих? Имели ли они какое-то отношение к незнакомцу?
«Я потерял нить», — подумалось ему. Он вдруг осознал, что очень неважно себя чувствует. Взор заслоняла серая пелена — временами мерцающая, а затем застывающая темными штрихами, повисая в воздухе помещения между ним и такими близкими контурами кухонной обстановки — мебелью, стенами и выходом в прихожую — и делая эти предметы далекими и недоступными.
Когда старик во второй раз за этот день выглянул на улицу, дорожные рабочие продолжали сидеть в своих траншеях. Сейчас там потели трое. Рядом с ними высилась груда песка, которую четвертый — время от времени проходя мимо — мерил оценивающим взглядом. Из-за угла вывернул белый фургон и остановился возле рабочих. Из него вышли двое в строительных касках и с папками под мышкой, они что-то обсуждали. Время от времени они заглядывали в папки, потом смотрели на траншею, указывая руками направления воображаемых линий.
Появился трамвай, он выехал с Редельгеймского шоссе, круто свернув на Старый Редельгейм, встал на остановке возле дома семнадцать, потом медленно тронулся в направлении Лоршерштрассе, но сразу затормозил — на рельсах, преграждая путь, стоял белый фургон. Вагоновожатый нетерпеливо зазвонил. Один из мужчин в касках поднял руку, сел за руль, подал машину вперед, затормозил, высунулся из окна и что-то крикнул вагоновожатому. Наверное, что другой автомобиль, чуть впереди, блокировал перекресток.
В доме напротив пару недель назад открылось какое-то странное заведение. Над дверями не было никакой вывески, отсутствовала и витрина, и было непонятно, в какое время это заведение было открыто. Через окно можно было беспрепятственно заглянуть внутрь — большое помещение с выбеленными стенами, скудная обстановка — ничего, кроме пары стульев, коробок, старого шкафа с множеством выдвижных ящиков, из которых торчали шпагаты и обрывки гофрированной бумаги. С потолка свешивались, как качели, прикрепленные к потолку веревками две автомобильные шины. Каждый день в учреждение приходили мужчина и женщина — оба с очень длинными волосами. Нередко старик видел в доме и детей.
Он часто думал, что это за заведение, но так ничего и не придумал, во всяком случае ничего важного.
Была еще одна картина — железная дорога, деформированная, покрытая вековой грязью дуга токоприемника, дом напротив, в котором в этот час уже были открыты окна и ставни, на подоконниках висели перины, афишный столб, возвышавшийся над крышей станции. На столбе по утрам собирались голуби, он видел их серые растрепанные перья, их вечную суету.
