Много лет спустя великий Георг Кантор[45] в память о Сильвестре стал использовать букву «алеф» как символ трансфинитности.
Спускаясь по западному склону, заметили мы, что по правую руку земля заболочена, почти совсем скрыта под водой, точно море разлилось, дожди на Михайлов день были столь обильны в этом году, что погнали великие потоки с верхотур, и топи эти доподлинно сделались водостоком не меньше чем для тринадцати графств, то есть вся вода, или почти вся, из тринадцати этих графств сюда и стекла.
Обитатели этих мест, которых, коли родились они здесь, называют «урожцами», порой переплывали с одного участка на другой, а когда и вброд переправлялись.
В топях этих изобилуют восхитительные творения искусства, прозываемые утятниками, то есть места подходящие для пристанища и укрытия диких птиц и затем населенные подсадными утками, которых подучили заманивать и уводить собратьев в нужную сторону. Непросто вообразить, сколько диких птиц всевозможных пород заманивают они в оные утятники, когда приходит время, — уток, крякв, чирков и нырков.
Поскольку топи эти покрыты водой, я заметил также, что обычно на исходе года спускаются на них и туманы, так что когда низины и те смежные земли, что лежат повыше, позлащены лучами, остров Или выглядит точно одеялами окутанный, и не разглядеть ничего, виднеется лишь лантерна, то есть купол Илийского собора.[46]
Так вот, мотоцикл, что на холостом ходу катил по овечьей тропе к бухточке среди скал с таким нежным звуком, точно пчела гудит, был марки «Бро», — оба мы его видели, Вилли и я. Мотоциклист снял защитные очки, оставившие маску чистой кожи на красной пыли, покрывавшей лицо. Длинное это было лицо с кроткими голубыми глазами, а светлые волосы ветер зачесал назад. Он носил форму Королевских ВВС и был, как мы рассудили, рядовым.
Вилли поинтересовался, не заблудился ли мотоциклист, или же специально приехал, прежде упомянув «Бро» и форму ВВС, показывая, что все определил на глазок.
— Так оно и есть, — подтвердил мотоциклист.
Говорил он по-оксфордски.
— Я тут специально, чтобы повидать Тьюка, художника, хотя не хочу ему мешать, если он занят. Я писал ему на прошлой неделе.
— Ага, открытка за пенни, припоминаю. Его она заинтересовала.
— Я — Росс, — сказал мотоциклист.
— Сейнзбери, — откликнулся Вилли. — Кореш мой, Джорджи Фуракр.
Мы оба кивнули, по-светски.
— Мистер Тьюк, — объяснил я, — там, в бухточке, с Лео Маршаллом, рисует его в шаланде и на берегу. Если в вашей открытке назначено на сегодня, так он вас ждет. К нам иногда приезжают всякие люди из Лондона, а бывают с самого севера, да и с континента тоже.
Так что мы скатили мотоцикл вниз к мистеру Тьюку и Лео. Полотно на мольберте, шаланда на привязи, и Лео снимал шерстяные чулки, коричневый, как орех, с головы до пят.
Этот летчик Росс хоть и смахивал на датчанина, но был странно невысок По прищуру мистера Тьюка можно было судить, как он польщен. С тугой нежно-оливковой формой, в которую Росс был точно запеленат, — без единой морщинки и прочной, как конская попона, — контрастировали синий берет и усы мистера Тьюка, его французская блуза и моряцкие бриджи, а еще больше — ничем не прикрытая нагота Лео.
Росс заинтересовался картиной на мольберте, той самой, что назвали «Сияние утра»: двое на ялике, а я на песке голышом, как в день, когда на свет появился. Она висит в «Баден-Пауэлл Хаусе»[47] в Лондоне, бойскауты купили. Палитра такая же, как в более знаменитой «Синеве августа», что в галерее «Тейт».
Росс приехал к нам летним утром в 1922 году. И маленькая прелестная акварель получилась в тот день, — Росс, раздевающийся перед купанием. Вот только звать его совсем не Росс.
Что в нем было особенного? Он чувствовал себя с нами непринужденно, в отличие от многих, но ему было непросто с самим собой. Тьюк продолжал рисовать. Лео позировал, поставив ногу на ялик.
— А руку на колено, вот так Повернись немножко, чтобы золотой свет тек по твоей груди и левому бедру.
Он объяснил Россу, как делает мгновенные акварельные этюды, ловя ускользающий свет.
— Тут ничего нет, понимаете, кроме цвета. Свет на спине мальчика может быть таким же переливистым, как солнце на море.
Росс, как выяснилось, пока они говорили, много чего знал про художников. Он сказал, что Огастэс Джон[48] — толковый рисовальщик, но в свете и воздухе ничего не смыслит.
Тьюк улыбнулся, потом рассмеялся, откинув голову.
— Эти модернисты. О да.
— А Уиндэм Льюис[49] рисует мир, где нет ни воздуха, ни света.
— Вы знакомы с Льюисом?
— Встречался. Как-то раз перелез через стену его сада. Он рисовал в задней комнате. Я представился. Он изрядно испугался. Детская выходка с моей стороны, но это его весьма его позабавило. Он обожает эксцентричность.
Он упомянул Эрика Кеннингтона, Розенстайна, Лэмба.[50] В какой-то момент Тьюк довольно хмуро на него взглянул.
Мы с Вилли разделись, по обыкновению дурачась, а Росс расхаживал, толкуя с Тьюком, и все крутил себе левое запястье, словно ввинчивал и отвинчивал. Он говорил о купающихся солдатах Мантеньи, оттиск которых висел у нас в мастерской, и о купальнях под названием «Радость Парсона» в Оксфорде. Он был точно профессор, оседлавший любимого конька. Одна вещь напоминала ему о другой, и он размышлял вслух.
— О да, Икинс[51] в Америке. С ним никто не сравнится, — сказал Тьюк.
— Все возвращается, — заметил Росс. — Здесь, в осени времен вы открываете источник, утраченный в нашей культуре, источник, о котором знали в Греции и в конце средних веков.
Слыхал ли Тьюк о человеке по имени Хейзинга? Голландец.[52]
— У Мередита, — сказал Тьюк, — есть чудесная сцена с купающимися мальчиками, в «Февереле».[53]
И тут Лео, разминавшийся между сеансами, спросил Росса, чего ж он, раз вроде так образован, не офицер?
— Трусость, возможно, — сказал Росс.
— Лео не имел в виду ничего дурного, верно, Лео?
— О боже, нет.
На море появился чудесный зеленый отблеск, переливы серебра, синие небеса были великолепны. Вилли поплыл, по-собачьи. Тьюк снял шарф. Я размышлял, к чему весь этот визит солдатика Росса. Тьюк, казалось, знал о нем что-то, неизвестное нам, какие-то тайны. Секретничал, пожалуй, скажем так.
Вилли устроил бесовскую пляску на песке, чтобы согреться.
— Мы часто синеем от холода для мистера Тьюка, — сказал он.
На многих картинах мы точно покрыты загаром в лучах солнца, а на самом деле замерзли, как цуцики.
— Вы согласитесь позировать для меня, рядовой авиации Росс? — внезапно спросил Тьюк. — Жажду запечатлеть ваш профиль.
— Не знаю, не знаю, — улыбкой Росс скрыл недовольную гримасу.
— У нас тут мужское братство, — сказал Тьюк. — Друзья, все мы. У викария — он любит заходить к нам на чай, когда мальчики еще полуодеты, — возникают сомнения в пристойности происходящего.
— Съедает свои сомнения с пышками, — сказал Лео, — и топит их в чае.
— Он читает Хаусмана и Уитмана.[54]
— Но вернул нам Эдварда Карпентера,[55] которого мы ему одолжили, не проронив ни слова.
Мне понравилось как озорно взглянул Росс, все это услышав.
— Лицемерные мы псы, англичане.
— Благопристойные, — сказал Лео, поглаживая свои причиндалы.
— Голый английский парнишка благопристоен, как теленок, — сказал Вилли. — Хотя на лучшей картине, для которой я позировал, я при полном параде стою с Мэри Баскинс в яблоневом саду.
— За которую, — добавил Тьюк, — надеюсь, меня и будут помнить, если вообще будут, — за нее и за «Синеву августа».
— Какой невыносимый эгоизм, — произнес Росс, расстегивая мундир, — предполагать, что человек может быть понят другим или всеми людьми сразу, и все же самое сокровенное, что таится у нас внутри, мы отчаянно пытаемся предоставить на милость мира.
Тьюк обдумывал его слова, склонив голову так, что видно было — заинтересовался.
— Верно, — сказал он. — Мы не вполне готовы признать, что мы похожи, все люди. И при всем сходстве мы — потрясающе разные.
Под мундиром открылся жилет фирмы «Аэртекс». Росс, присев, раскрутил обмотки и стянул блестящие подбитые гвоздями ботинки.
— Размышляю, — сказал он, — что же я хотел тут у вас отыскать? Я всегда, пожалуй, то одно ищу, то другое. Когда я впервые увидел вашу картину, Тьюк, я узнал родственный дух, а ведь жизнь не такая длинная, чтобы откладывать встречу с близким по духу.
Он стянул штаны, сплошь в хитрых застежках и клапанах. Голый, как я, Вилли и Лео, он казался таким же мальчишкой — копна волос и робкие голубые глаза. Что-то не так с его яйцами, точно они как следует не опустились или не выросли.
