Она, Томка, снова не все сразу сообразила. Потому что мать уже была хитрая и сказала ей, что ее, мол, попросило начальство официально, чтобы золотое время специалистов не тратилось на дорогу в столовку туда-сюда, а с максимальной пользой шло на дело государственного значения. И дочь дура развесила уши, поправилась на этих обедах. Снова вошли они в форму на скромном учительском заработке. Но тут явился милиционер. Соседка, бывшая подруга, донесла. И снова был скандал, и снова мать сделала попытку кинуться в ноги, но тут Тамара все перехватила, так сказать, по дороге. Не дала упасть… Толкнула ее так, что мать затылком об стену шмякнулась, месяца два была шишка. И был у Тамары порыв: пусть ее как недостойную исключат из комсомола. Она не хочет позорить коллектив и знамя, которое совсем недавно выносила на конференцию. Директор школы так ее обнял, так прижал к груди, что поцарапал ей щеку о какой-то значок на пиджаке, но не дал ей написать заявление. «Горжусь тобой и надеюсь на тебя, – сказал. – Звездочка ты наша».
Слава богу, школа уже кончилась, милиционер оказался не только не вредным, а даже и не очень справедливым, потому что стал почему-то стыдить соседку. Мать как-то увяла, провожала Тамару в институт какая-то тусклая. Дочь приставала: «Ты болеешь, что ли?» – «Здоровая я, здоровая…»
Потом у Тамары пошла совершенно самостоятельная и независимая от матери жизнь. Она даже на каникулы приезжала редко, все у нее то походы, то соревнования, то приемные комиссии… Как-то приехала, а мать с соседкой уже опять подруги…
– Ты беспринципная, – сказала она матери.
– Пожалуйста, Томочка, не ругайся, – тихо ответила мать. – Я отвыкла…
До смерти мать работала учительницей и болела всего ничего – неделю. Тамара Федоровна помогать ей стала сразу, как стала работать. Сначала по сто рублей старыми, потом, после реформы, посылать десятку было почему-то стыдно – стала посылать пятнадцать. Потом, когда уже окрепла, двадцать пять… Мать присылала в ответ письма из одних «спасибо», «благодарю» и «низко кланяюсь».
До расцвета дочери мать не дожила. До персональной дочерней машины, депутатского значка и так далее… Но и до всего этого приездов Тамары всегда боялась, соседку гнала с порога, а свежие газеты выкладывала на стол портретами вверх.
– Ну, мама, – смеялась Тамара Федоровна. – Это-то к чему?
Мать как-то жалко дергала плечами.
А потом телеграмма, и эти последние дни рядом, и сознание выполненного долга, и белый памятник, и витая ограда… И слова: «Никто так не накормит, как ты, доченька… И одеяло никто так не поправит…»
Фальшивые слова. Выяснилось сейчас. Как она раньше-то не слышала? Ведь и слуха особого для этого не надо… Мать ведь фальшивила откровенно… А в углу тихо плакала соседка и все повторяла: «Христос ты наш, спаситель, Христос ты наш, спаситель…»
Что же такое получалось? Значит, если мать тогда врала, то неизвестно, умеет ли ухаживать Тамара Федоровна за больным, умеет ли поправлять одеяло? Идиотская проблема, но выяснить ее оказалось необходимо. Просто до зарезу. Если она умеет это делать, то все с ней в порядке… И тогда не надо отвечать на тот смутный, нечетко сформулированный вопрос-призрак о собственной единичности и уникальности в природе. «Какая чушь», – подумала Тамара Федоровна.
Но встала!
Она стояла перед собственной постелью, освещенная сзади квадратом окна. Она аккуратно взбивала подушку… «Вот как это делается, – говорила она кому-то. – Вот как! Берешь подушку и по ребрам ее, по ребрам…» Какие у подушки ребра? – удивилась сама себе… Теперь простыня. Она должна быть натянута. Мало дернуть по краям… Нужно сначала огладить середину. Она потянулась к середине и упала лицом вниз. «Я умею! Умею! – кричала она. – Это ерунда – ухаживать за больным в постели. Я им покажу всем, как это делается…»
Так ее и нашли утром, лежащей поперек кровати. Сестра клялась-божилась, что ни минуты не спала, все время заглядывала, и все было нормально, даже хорошо поговорили…
Муж и сын были смущены, потому что оба как раз крепко спали. Вечером ведь все было более-менее, и потом, врачи говорили о двух-трех месяцах, а тут всего день прошел…
На вскрытии выяснилось, что умерла Тамара Федоровна от обширного инфаркта, а рака у нее никакого не было. Были перепутаны рентгеновские снимки.
– Ай-я-яй-яй-яй! – сказал сам себе Никоненко. – Когда же этот бардак кончится?
Медики тут же созвонились друг с другом, поцокали языками: хреновая ситуация. Договорились: самим волну не гнать. Подождать реакции родственников. Неделю ждали, две, месяц…
Никоненко сам от себя прибавил срок – сорок дней. И хорошо о себе подумал: «А я, оказывается, христианин».
Но никто из родных с жалобой так и не возник. «Правильно, – одобрил их Никоненко. – Необратимая же ситуация – смерть».
И он выбросил всю историю из головы раз и навсегда, напрочь…
Секундно, в момент выбрасывания, вспомнилась Тамара Федоровна. «Умела баба приказывать, умела, – элегически подумал Никоненко. – Как она брала за жабры! Этого у нее не отнимешь…»
Глупый человек Никоненко, кто бы сейчас стал что-то отнимать у Тамары Федоровны? Впрочем, может, и неглупый? Может, он знает, как отнимать у покойников?
При случае надо будет его расспросить… Он врач никудышный, а рассказчик – блеск…
