Домой, сонную, папа нёс меня на руках, голова моя лежала у него на плече, его кудри пахли «Шипром», я смотрела в зоряное ночное небо… одна звёздочка стала мерцать-подмигивать папой, и вместе с ней я улетела в крепкий беззаботный сон…
Зачем дети вырастают? Ведь под куполом небесным на этой земле только отцовы руки так защитны и так надёжны!..
За окном вагона земля с домами, деревьями и людьми продолжала кружиться в попутном танце, а я подгоняла себя в поезде: «Скорее домой — посмотреть на маленького братика Валика!..»
Мы всегда торопим своё детство, лучшую пору жизни, — что там ждёт впереди?..
Мой дед, принеся из лавки хлеб к обеду, сказал, что он теперь кукурузный. И правда, из хлеба в разрезе веснушками-зубчиками желтели почти целые зёрнышки. Дедушка непонятно-иронично усмехнулся:
— Жытныця тэпэр стала кукурузяным полэм, а той хрущ всэ одно хрущ.
Вскорости мы с Валюней, младшим братом, играя в прятки, обнаружили в дальнем углу на печке за занавеской небольшой склад хозяйственного мыла, спичек и соли. Я тут же беспечно пошутила, что наш дедушка поедет на войну.
А вот и он сам — лёгок на помин. Внучок с вопросом:
— Что, будет война, снова с немцами воевать собрался? Хочешь спичками их поджигать? Тогда и я им всем глаза солью засыплю…
— Воював з нымы нэ я, а твий батько. А войну тоби лучче нэ знать.
…Переезжая из города в город, на стройках народного хозяйства дед-прораб застудился, ноги стали сильно болеть, хотя и без того приседали от внезапной мысли-печали, что пережил сыновей. И семье пришлось вернуться на родину под Харьков, где жили родственники.
Вечерами Вера, жена деда, рассказывала трём дочкам новые сказки, а спор между ними за место поближе весело прекращала:
— Хто с самого краю — в золотому раю, а хто в сэрэдынци — в засратий ряднынци. — И в ней, зато возле мамы, оказывалась Нина — младшенькая.
Но сказки в жизни быстро кончаются.
Однажды, хлопоча по дому, Вера не обнаружила второй дочки — Жени. Искать!
А вот и она, в другой комнате под большим скатёрным столом. Притаилась с куклами, на чёрную тряпочку белый крест нашивает. Один — уже готов. Два креста! Вера к мужу: «Юра, дывысь!» — и в слёзы. Быть беде!
А она уже рядом…
В маленькие украинские Близнецы немцы налетели внезапно и неотвратимо. Офицер-эсэсовец в блестяще-чёрном плаще, суетясь с делами-приказами, подозвал красивенькую кудряшку Нину, чтоб помыла чудо-юдо-машину, «опель», за это кульком сладостей одарив. Но бойкая девчонка и ухом не повела мыть — рванула на улицу угощать шоколадными фасолинками с изюмом своих друзей-мальчишек. И только раздала вкуснючки, как услышала истошно-дикий крик матери:
— Ни-инка!
— Я ту-ут! — и бегом домой.
Во дворе разъярённый лакированный немец наставил пистолет на неё:
— Партизанэн! Русише мэдхен зэр шлехт! Пух-пух! — и взводит курок.
— Пан офицер! Ой, горэчко!.. — Вера без памяти с тряпкой быстрей к колодцу за водой, пулей кинулась мыть машину и кричать-хрипеть дочке-истукану:
— От дурэпа! Наглойи смэрти захотила? — Немца куда-то позвали. — Вин жэ тэбэ — як муху!..
— Я задрыпани нимэцьки машины облызувать нэ буду.
— На холеру ж ты конфеты брала?
— А я такых щэ нэ пробувала.
— Дурна Марийка — страху нэ знае!
Но страх — вот он. Близко.
Нинке уже девять. Конец августа. После дождя вечер свежи́т. На носу осень, а на ногах худая обувка знобит. Но бедовая командирша привычно рыщет по окрестностям, вынюхивая приключений на свою сорвиголову. Ага, нашла! Прицеп, полный, без охраны, значит — ничей. А в нём лаковые кожаные мешочки, красивые. Открыла один. Там пули. Но зачем они, стрелять-то не из чего?! Их выбросить в канаву, а из мешочков пошить тапочки. Позвать мальчишек и Витьку, брата двоюродного, он тоже в дырках. Позвала, показала — здорово! Мешочки ссыпали — и по домам с ними.
Дома Вера:
— Дэ взяла?
— Дэ взяла — там вжэ нэма. Валялысь в кинци поля за дэрэвами.
И Вера поверила. А мой дедушка в тот вечер допоздна шил-мастерил обнову любимой дочери.
Утром Нинка, пятеро друзей и Витька рассекали по улице в новых тапочках. Особенно старалась Нина — таких нет у девчонок. Блестящие!
Блестели настолько, что заметили немцы. Пропажа! Партизанэн! Выстроили великолепную семёрку в чёрных тапочках — всю перепуганную команду. И приговор по военному времени — шисэн, расстрелять в айн момент! Витю как старшего, десятилетнего, в ведро и в колодец — утопить.
Городок накрыло страшным колодезным эхом детского предсмертного крика. Не сосчитать тех утопленных жизней в колодцах украинских и русских…
И Вера запричитала-взмолилась, что дочка нашла мешочки где-то на краю поля. Стали разбираться. Нашли в канаве пули, пересчитали дотошно по-немецки — все до одной целы, остальные мешочки тоже на месте. И детей отпустили — всех семерых.
С того часу у дедушки ещё больше ослабели ноги, а пальцы левой ладони стали подёргиваться.
…Сидела как-то за уроками, со второй смены начальных классов вернулся Валентин, умненький хорошист, не драчун, — заплаканный, испачканный — ив комнату к деду: мальчишки ни за что очень обидели.
— У мэнэ внук нюня? Шоб я цёго бильшэ нэ бачыв! Нэдавно в городи йшло кино «Олэксандр Пархомэнко», про гражданьску вийну. Дывывся?
— Да.
— Мы ж з тобою тожэ Пархомэнкы, забув чы шо? Я тэбэ навчу: давай здачу всигда и зразу отступай, якшо йих багато, — свыстом! Дав — и фить, шоб тилькы ногы замэлькалы!
Прошло несколько дней, влетает радостный брат и свистом к дедушке взахлёб:
— Сумкою йих, сумкою, шо було сылы! Видбиг и як кыну каминюку в воду, грязюка з водою на ных! И крыкнув: «Повбываю!» Вжэ нэ будуть трое на одного!
Дедушка любимому внуку конфету. И мне несёт. Ходит с палочкой по комнатам с озорной улыбкой, выпрямился, забыв даже сильно прихрамывать на больные ноги.
Подходит ко мне:
— Опьять арыфмэтыка? Скоро Шура прыйдэ, учи пока остальни.
Тётя Шура, мамина старшая сестра, жила с нами, её жених погиб в Великую Отечественную, и замуж она не захотела. Окончив физмат, лихо разбиралась в математике. Считая вечерами квартальные отчёты, и меня научила арифметическим действиям на счётах, хотя мы с братом использовали их для катания по дому, когда оставались одни.
Но сейчас все дома, перед носом никому не нужные и неразрешимые задачки, где вода из одной дурацкой трубы течёт в такую же… и надо узнать… что-то. «Зачем и куда она течёт, ота труба с её объёмами?.. — и от бессилия слезами теку. — Сейчас мама этой трубой от немецкого крейсера как грохнет по моей голове! И пусть — умру ей назло».
Тут взрыв нетерпения-крика на всю хату с угрозой:
— Попробуй мэни четвёрку прынэсты!
Тётя Шура, побаиваясь маму, которой нужны были только круглые пятёрки, идёт за подмогой в комнату деда — он неважно слышал — и громко говорит ему:
— Там Женя бушуе.
— Та чую. Вжэ иду.
Заходит к нам, поднимает свою палочку и тихо маме:
— Крычыть, як дурна Марийка. Гэть видциля! Трэба дытыни объясныть — та й всэнькэ дило.
Тётя Шура садится рядом со мной, и мы быстро справляемся и с трубами, и с поездами, которые из пунктов А и Б ездят почему-то с разными скоростями… Тригонометрическими же уравнениями вообще было легко всё обсчитывать. Но это потом, в старших классах…
А вот и потом.
Однажды после ужина всей семьи на кухне мыла посуду. Настроение препоганое: мне купили зимнее пальто — здоровенное, светло-зелёного цвета. Утром в школе была раньше всех, чтоб не увидели и не засмеяли. Увидели! После уроков все разбежались, я собиралась последней. Разбить, что ли, все тарелки… фу… жирные!.. Надо ещё воды подогреть на электроплитке и пополоскать. Слышу дедушкин голос:
— Выглядаю внучку в викно зи школы — нэма… Ага, идэ. В руци держыть портфэль, полы пальта пидняла и нэсэ, бо ж воно довгэ, як у цыганкы, — стисняеться! Патлатый вэлыкый ворит на плэчи нал иг, як той вовк, платок збывся — лычко закрывав. Нэ дивчина — а опудало.
— Папа, якэ опудало? Пальто ж новэ́. На вырист. Надовго хватыть. Вона ж ростэ, нога вжэ трыдцять пьятый.
— А ты забула, як пид тобою нога гнала и остановылась на трыдцять шостому? Дэ вона тоби ростэ? На физкультури пэрэдпоследня. Всэ йисть бэз хлиба — бо нэ вмищаеться. Писля йиды тонэньку скыбочку видрижэ, потрусыть сахаром, покладэ на чашку с какавом и зигнэться над урокамы, — оцэ тоби и увэсь хлиб. Всэ, вона вжэ выросла!
— И шо ты, папа, хочэш вид мэнэ?
— Шоб в школу йшла моя внучка, а нэ якась мара. Тоби, Женя, сама холера ясна показуе, шо пальто нэ годыться, трэба пидшыты. А колир, цвет — тьфу! — як бабськи салатови рэйтузы. Маркэ, свитлэ, быстро замажэться. Куды твойи очи дывылысь?
— Другого нэ було.
