Последнее ему не удалось. Женщины откровенно разговаривали с ним сквозь зубы. Юрия Алексеевича это немного задело, но он их лишь пожалел, не подозревая в себе ораторских способностей, давя личное, прочитал сослуживцам лекцию о профессиональной этике и приносящей ей вред капризной женской психологии. Он имел в виду, конечно, Зинаиду Андреевну, и дело, безусловно, не в одной психологии, Юрий Алексеевич шутил, юмора его не поняли и обиделись. Женщины теперь не только не разговаривали с ним, но вели себя так, будто инспектора Черепанова в Госстрахе вообще не существует, к тому же закрывали перед его носом дверь, если он шел следом, ставили чайник в дальний угол комнаты, куда можно добраться разве что перешагивая через столы. Юрия Алексеевича мучила жажда, дни стояли жаркие, но жить было можно.
Он страшился в эти дни одного — встречи с Клавдией Васильевной. Она появится, боялся он, и все опять в нем перепутается, хотя он точно знает, что она пыталась втянуть его в какое-то грязное дело, вернее, с его помощью дело это ускорить, что ей далеко за сорок, его она в упор не видит, а увидит, и он опять превратится в жалкое ничтожество, которое само напрашивается, чтобы его одурачили или купили. Но порой ему казалось, что нет, все это лишь продолжение того ужасного сна, а на самом деле есть она и он, их вечер, ее взгляд, теплая мягкая рука. И это единственное, с чем ему приходилось бороться. И он был тверд, спокойно сносил женские козни на работе, гнал от себя всякие мечтания относительно взглядов, улыбок и рук и ждал, когда его вызовут в милицию.
Но вызвали его в прокуратуру.
Прокурор, чуть постарше Черепанова, высокий представительный мужчина, был очень корректен, доверительным тоном, как если бы просто размышлял вслух, говорил о гуманизме и защите прав граждан, о развернувшейся в стране борьбе с бюрократами, жестокость которых самая страшная, потому что самим им не стоит ничего. В конце своей речи прокурор сел в кресло напротив Юрия Алексеевича, коротко взглянул на него, скосив губы чуть ли не смущенной улыбкой, оттого что ему приходится говорить понятные всякому порядочному человеку вещи:
— А просто по-человечески вам не жаль Клавдию Васильевну? Она на себя не похожа в последнее время.
Юрия Алексеевича бросило в пот, в жестокости его еще не обвиняли. Взгляд прокурора никак не вязался с тем, о чем он говорил, светло-серые навыкате глаза казались фарфоровыми, смотрели вдаль холодно и высокомерно. Вся уверенность Черепанова последних дней пошла насмарку. Перед ним сидел сам господь Бог, сдерживающий свой гнев владыка, кто угодно, только не ему подобный человек. Юрий Алексеевич вжался в кресло и отвел глаза:
— Жалко мне ее. Конечно, жалко. Но я ведь… — хотел снова рассказать он про квартиру и мебель.
— Вот и прекрасно. — Прокурор встал. — Наша нынешняя задача — перейти от абстрактной жалости к заботе о конкретном человеке. Ну что вы в самом деле о себе вообразили? Почему человек должен унижаться перед вами, требуя того, что ему положено, с какой стати?
Но теперь прокурор был не страшен Черепанову. Как-то вот так, сразу, стоило ему отдалиться, как Юрий Алексеевич успокоился, тоже поднялся:
— Мне не нужны никакие унижения. Я доложил в милиции. Я должен ознакомиться с материалами дела. Каждый должен быть до конца честен на своем месте, иначе зачем все изменения, о которых вы говорили.
— Я говорил? — Возвратившийся за свой стол прокурор резко обернулся к нему. — Кто вам говорил, что нужны какие-то изменения? Ах, газеты, все теперь читают газеты. Шум, трескотня. Дело делают люди, их и надо менять. Остальное — ложнодемократическая эйфория, массовая причем. — Он не смотрел на Черепанова, взор его был устремлен все так же ввысь и вдаль. — Почему-то решили, что каждый теперь может лезть туда, куда ему угодно…
— Извините. — Черепанов зарвался, он стоял, тоже не глядя на прокурора, сцепив на животе свои тонкие руки с длинными пальцами. — Я должен ознакомиться с данными экспертизы. — Свой голос показался ему противно тонок, плечи заныли от напряжения, с усилием он их расправил и кашлянул: — До свидания.
— Я вас не отпускал! — услышал Юрий Алексеевич, закрывая дверь, и чуть не бегом бросился из прокуратуры на свежий воздух, на летнее солнышко.
Сердце его стучало, настроение было хуже некуда. Он хотел тут же идти в милицию, но вспомнил, что опоздал на еженедельное совещание, и шибче заработал негнущимися от долгого сидения в неудобной позе ногами. Повестку в прокуратуре он не отметил, а возвратиться туда никак не мог.
За последнее время он опаздывал на эти проклятые совещания уже дважды. В конце этого дня Зинаида Андреевна соизволила выйти из своего кабинета и ознакомила его с докладной на имя областного начальства, обвиняющей инспектора Черепанова в нарушении трудовой дисциплины и проявлении махрового бюрократизма.
Вечером следующего дня Черепанов получил повестку из суда, куда вызывался в качестве обвиняемого.
События начали развиваться так быстро, что Юрий Алексеевич и переваривать их не успевал, на него будто со всех сторон сыпались тумаки, и он чувствовал, что будь он прежним, маленьким, худым и осторожным, давно не выдержал бы. Он представлялся себе теперь тупым и бесчувственным мешком с пылью, не той, что поднимается в сухую-ветреную погоду на дороге, а в детстве мать получала такую пыль, корм для свиней, привозила мешки на телеге, сбрасывала у ограды, а потом перекатывала, пинала их, неподъемные, до крыльца. От каждого пинка мешок выбрасывал в пространство серо-белый туман, в ограде становилось сумрачно, казалось, мешок давно уже должен был похудеть, валяться тряпкой под ногами, но нет, он оставался по-прежнему упругим и неподъемным.
В таком вот абсолютно безразличном настроении Черепанов отправился в суд, где выяснил, что обвиняется он в соответствии с поступившим от Зинаиды Андреевны заявлением в клевете на должностное лицо.
Молодая женщина в суде была похожа на гнедую кобылу, что привозила когда-то к их ограде мешки с пылью. Почему-то в начале лета уже загорелая, с густо-медными крашеными волосами, она, постукивая ногой, объяснила Юрию Алексеевичу, что подобных дел в Молвинском районном суде еще не было, всем интересно, а обвиняемый может взять адвоката.
Все это показалось Черепанову фантасмагорией, да и только. Он не мог понять, за что его будут судить, своими нелепыми вопросами женщину в конце концов рассердил, она возмущенно зафыркала, а он отказался от адвоката.
Суд должен был состояться через десять дней, но Юрий Алексеевич о нем и не думал. Всю эту мышиную возню Зинаиды Андреевны он не воспринимал вовсе. Какой суд, какая клевета; как только он им расскажет о приписках, о формальном внедрении в Госстрахе всего нового, где человек ценится не по деловым качествам, а по умению угодить начальнице, так все и встанет на свои места, а за сказанные в запале слова он, конечно, извинится.
Другое волновало Черепанова в эти дни, жег портфель с бумагами Мищенко его руки. То ему казалось, что он отчетливо видит картину совершившегося преступления, и он шел в милицию, но ни к следователю Савину, ни к начальнику попасть не мог, и он решал терпеливо ждать, когда ему из милиции позвонят. А то вдруг виделся себе подлым интриганом, решившим отомстить Клавдии Васильевне за обманутые чувства. Что, если она от всей души хотела ему помочь, ну, пусть пожалела, ведь не она же первая явилась к нему, он к ней.
Он очень уставал все эти дни от усилий держаться на работе как можно вежливей и в то же время с достоинством и замечал, что помимо своего желания разговаривает с Зинаидой Андреевной гордо и даже высокомерно. Он ждал звонка из милиции и одновременно боялся телефонной трубки, вдруг да это окажется Клавдия Васильевна. Не представлял Юрий Алексеевич, как будет вести себя с ней, но что деньги она не получит, пока он не ознакомится с делом в милиции, знал точно. Прямо с работы он шел теперь домой, даже ужина себе не готовил, съедал что-нибудь всухомятку, не раздеваясь падал в постель и спал как убитый.
Черепанов не понимал, откуда в нем это упрямство, зачем ему все это. Случались мгновения, когда он жалел о своей прежней жизни без особых хлопот и проблем, хотелось выбросить Зинаиде Андреевне бумаги на Мищенко и уехать в Кнутовку. Наверно, поэтому он однажды, задумавшись и насупясь, пошел после работы не к дому, а через реку, в старый город.
Старый город Юрий Алексеевич любил, хотя бывал в нем редко, вся его жизнь и работа протекали в новом, где его знали, здоровались с ним и тут же отводили глаза. А старый город притягивал, его кривые улочки, осевшие от времени дома, древний собор на холме, который высок, но не угнетает, плывет себе в недостижимой вышине. Здесь было невозможно разобрать, отчего при виде него люди останавливаются, старухи и ребятишки разглядывают его чуть не раскрыв рты. Хотя можно было предположить, что их привлекает его горбатая внешность, но можно было и другое: в деревнях разглядывают каждого незнакомого человека, а старый город и был большой деревней, и каждую его улочку можно было представить родной Кнутовкой.
