Брел и брел себе Черепанов, минуя одну за другой немощеные улицы. Был он в эти минуты особенно горбат и неуклюж, ноги его спотыкались о запекшуюся весеннюю грязь, брел, себя не ощущая, не беспокоясь от пристальных взглядов то тут, то там сидящих на лавочках жителей. Он и забыл, кто он есть на самом деле, да и никогда этого не знал, теперь вовсе, душа покинула его, устав от его упрямства, витала между маленьких, с подслеповатыми, а зачастую и вросшими в землю окошками, домов, больших огородов, окруженных осевшими плетнями, нежилась на просторном приволье, среди тишины, на мягкой траве, светящейся желтыми комочками гусиных выводков.
— Эй! Ищешь кого? — услышал он голос сбоку, когда уже миновал его, оглянулся и пошел в сторону женщины, сидевшей на лавочке у одного из скособоченных домов.
— Что вы сказали? — Юрий Алексеевич остановился неподалеку и разглядел, что женщина еще молода, хоть лицо ее и в морщинах, вспомнил Клавдию Васильевну, ее гладкий лоб и щеки и чуть заметно спускающуюся с подбородка и скул кожу.
— Глухой, че ли! — Женщина рассмеялась, показав ряд крупных металлических зубов, и это нисколько не испортило ее, так открыта и добра была улыбка.
— Да нет. — Черепанов запросто опустился рядом с ней на лавку. — Хорошо у вас тут.
— Уж как хорошо. — Женщина опять засмеялась, поправив на голове платок с торчащими на затылке концами. — Избы заваливаются, строиться не велят. Не город, говорят, памятник старины.
— Да-да. — Черепанов кивнул, не зная, о чем еще говорить с ней, помолчать ему хотелось, почувствовал вдруг, что устал.
— Может, и правда, хорошо, — задумчиво сказала женщина. — Чего нет, то и ценишь. Я вот всю жизнь загадывала полон дом ребятишек, а двоих принесла и хватит. Теперь на лето к матери спровадила и тоскую. Хорошо. В избе прибралась, никто ниче не стронет. Гераньки, вишь, на окне у меня?
Юрий Алексеевич обернулся, он уже забыл, как это можно подойти вот так и просто разговориться с человеком и жизнь ему свою рассказать.
— Что ты, хорошо, — продолжала женщина. — Никто гераньки мои в окно не высвистает, и меня заодно. — Она рассмеялась, но как-то горько. — Выгнала своего алкаша, и все, отмаялась. Тебя как звать-то?
— Черепашка, — машинально ответил Юрий Алексеевич.
— Че-о? — Женщина засмеялась. — Фамилия такая чудная, что ль?
— А? — очнулся Черепанов и тоже всхохотнул. — Фамилия. Юрием Алексеевичем звать.
— Да ну тебя! Юрием, значит. А я Валентина. Будем знакомы. — И женщина протянула Черепанову большую и твердую ладонь.
Юрий Алексеевич засмущался, почувствовав, как узка и холодна его рука, захотелось сказать женщине что-то приятное, успокоить:
— Это ничего. Наладится у вас все. Теперь против алкоголизма вон какая борьба.
— Борьба! — Женщина вдруг рассердилась. — Да пошли-ка они с этой борьбой! Когда уж тут, — она стукнула себя в грудь, — все отравлено. Он в последнее время вовсе сдурел, выкупит на мои и свои талоны, выжрет все в одни сутки, подыхает дня три, потом в доме все перевернет и уйдет. И че ты думаешь? Развеселым возвращается.
— Да где же берет-то? — спросил Черепанов, чтоб только поддержать разговор.
— А черт его знает! Хвалился, что бывший начальник угощает. Врал, конечно. Он раньше-то начальника возил. Пока работал, с начальством этим и втянулся. Они на природе отдыхают, он машину караулит, а все остатки ему: на, мол, Генша, расслабься, всякой всячины приносил, еды этой. Да ну его к черту! — Валентина ударила рукой по лавке. — Отвязался и ладно. Я сдуру-то в милицию бегала, спрашивала. Вчера приходил какой-то: ищем, мол, его. Дак я его из избы поперла: сам, говорю, ищи и сам живи с ним. Чтоб он сдох!
Валентина продолжала еще что-то говорить, сняла с головы платок, он светился на ее коленях белым, в улице все затихло, белая ночь незаметно опускалась на город. Черепанов молчал. «Что же происходит-то, — думал он, — одна от родной могилы торопится уехать, другая готова в эту могилу мужа затолкать». И какая мелочь по сравнению с этим какие-то деньги, бумажки, газеты. Надо ей что-то сказать, обязательно что-то сказать. Правду. Что же еще? У каждого должна быть своя правда? От той, что рядом на лавочке сейчас сидит, жутко. Но у него-то всегда своя была — честно исполнять свое дело и… И больше его ничего не касается. Черепанову вдруг стало страшно самого себя. Он отодвинулся от Валентины.
— Слушай, а давай-ка мы с тобой выпьем! — Валентина стукнула его по острой коленке, Черепанов от неожиданности подпрыгнул. — А че? У меня вино есть. Два месяца по двум талонам получаю, а пить некому…
Черепанов встал и быстро пошел вдоль улицы.
— Эй, ты че? — кричала ему вслед Валентина. — Ты че, кавалер? — не то смеялась, не то рыдала она.
Черепанов шел, почти бежал, втянув голову в плечи. «Нет, не мелочь, не мелочь», — сцепив зубы, бормотал он. Ему хотелось скорей в свою комнату, закрыться на ключ, включить свет и оглядеться.
Ночь была бела, но над городом ворочались черные тучи, собиралась гроза, в новом городе погромыхивало, надо было успеть до дождя.
На мост он вступить не успел. Двое подошли сзади, цепко схватили под локти, легко поволокли под мост. Талая вода недавно отступила, берег под мостом был скользким, воняло тиной.
Били его, ему казалось, долго, бросали в липкую вонючую тину и поднимали вновь. Сначала он чувствовал боль в голове, потом ужасно ныла спина, и чудилось, будто горб от нее отходит, боль спускалась в ноги, перетекала в руки. Уже потом Черепанов думал, почему же он не спросил у тех двоих, за что его бьют, что им надо, не пытался сопротивляться или убежать, а только втягивал голову в плечи и слышал чей-то стон.
Он добрался домой перед утром. Редкие прохожие шарахались от него, принимая за пьяного. Гладкий асфальт нового города неверно раскачивался перед ним, сношенные каблуки куда-то проваливались, будто асфальт не успел остыть за ночь.
Никогда Юрий Алексеевич не знал, что такое бессонные ночи, и сначала думал, что до работы боль отойдет, неспящие глаза откроются. Но это была только первая его бессонная ночь, очнуться от которой ему помогла его вчерашняя знакомая Валентина. Он разлепил глаза и увидел, что она стоит в его комнате, растерянно озираясь, и держит на вытянутых руках его портфель:
— Вот, забыли вчера. И паспорт ваш там, я заглянула.
— Поставьте. — Черепанов махнул рукой на стул у двери.
Валентина осторожно поставила портфель и еще чего-то ждала, не уходила.
— Идите, — тяжело выговорил Черепанов, она раздражала его своей невысокой округлой фигурой, молодым морщинистым лицом, на котором вот-вот могла появиться улыбка, а с ней и металлические зубы.
— Я пойду. — Валентина не улыбалась. — Я в милицию сейчас пойду, пусть Геншу ищут. Вам, может, надо чего, скажите.
— Вызовите врача. Девятый участок. — Черепанов закрыл глаза.
— А че сказать? Че болит-то? — крикнула Валентина, хотя он прекрасно ее слышал.
— Скажите, встать не может, — ответил Черепанов, не открывая глаз.
Участковый врач примчалась после обеда, запыхавшаяся, когда летнее солнце уже покинуло комнату Юрия Алексеевича.
— Ух, напугали, — затараторила она. — Баба какая-то всю поликлинику на ноги подняла. Человек умирает! Что с вами? Говорила в прошлый раз, не торопитесь, сами на выписке настояли. Разве можно так с вашим здоровьем? С вашей болезнью вообще долго не живут, позвоночник деформирован, сосуды угнетены.
После осмотра она была не менее красноречива:
— Все в порядке. Давление, сердце, печень. Скорее, это нервы. Я вам напишу направление к невропатологу. И температуры нет. Как вы себя чувствуете?
— Плохо. Все болит. Меня избили. — Черепанов хотел только одного, чтобы она скорее ушла.
— Избили? — Врач вытаращила глаза под очками. — Что вы такое говорите? Кто вас мог избить?
— Не знаю.
— Как так не знаете? Тогда я вам напишу направление к хирургу. Хотя не знаю, кровоподтеков нет, все органы спокойны. Вы сможете прийти? Или прислать машину?
— Не надо. — Черепанов отвернул лицо к стене.
— Вы же еще и капризничаете. — Врач щелкнула замком сумки. — Я вам пропишу успокоительное. А с больничным листом не знаю, как и быть. Вам обязательно сегодня на работу?
— Все равно, — сказал Черепанов, не оборачиваясь к ней.
— Тогда придете ко мне послезавтра. — И она ушла.
Черепанов лежал неделю. Днями в квартире было тихо, и он спал. Ночами тихонько выходил на кухню, кипятил чай, съедал что-нибудь из холодильника. Встревоженные его ночными хождениями соседи, случайно столкнувшись с ним в коридоре, косились на него еще больше. Он не думал, за что они так не любят его. Он вообще ни о чем не думал в эту неделю. Однажды приходила Валентина, он слышал ее голос в прихожей, соседи ответили что-то, и она скреблась в дверь. Юрий Алексеевич не открыл. Все это была другая, не его жизнь. Как он будет жить теперь, он не думал, но знал, что по-иному, боль уходила, возвращались силы, тело его еще больше высохло, прежней дряблости в мышцах не было. Он чувствовал, что ничто ему теперь не страшно, он никогда ничего не испугается, ничему не удивится, ни в чем себя не будет ощущать виноватым, жить ему будет теперь просто.
