Может быть, это было как-то из сна. А еще вернее – дремотные картинки перед сном, что-то вроде размышлений вслух. Но уже уставший от белиберды, Фомин грубо, как тятя, поспешил закрыть тему мертвеца и просто сел в сугроб, загородившись ногой. Все, что следовало понимать теперь, было на виду: Конь был жив, работал сторожем и застегивал штаны.
– Чего это у тебя нога-то? – спросил он.– Зеленая, что ль?
– Да,– сказал Фомин.
Понималось и то, что недавний восторг у ворот был преждевременным. Живой или мертвый, Конь был Конем и мог означать что угодно: от покоя в типографии до третьей мировой войны. Оставалось ждать, и Лев Николаевич дал себя поднять, похлопать по плечу и под вопрос про какжизнь подвести к самым дверям сторожки, в которых стоял теперь здоровенный негр и прихлебывал из каски чай.
– Здравствуй, незнакомый друг,– сказал негр.– Мое имя Виктор Петров. А мое имя Виктор Иванов. Очень приятно. Мне тоже. Будем знакомы.
– И пошел бы ты на хрен,– кивнул Конь, отодвигая негра в сторону.– Пошли, ну его. Айда амвон покажу.
Насквозь, из двери в дверь миновав теплую вонь сторожки, Фомин уже со двора, в неприкрытый створ ворот еще раз увидел прожектор, из которого сыпался'снег, киоск с тремя висячими рыльцами и морского пехотинца, молча вытряхивающего остатки чая на крыльцо. Это было чудно, как взгляд с изнанки, но мелькнуло на ходу и почти без смысла, потому что Фомин параллельно говорил с Конем и радовался, что они идут в наборный цех: хотя его и тянуло на место преступления, но по дороге сразу в административный корпус с ним случился бы криз.
В целом же двор пугал. В темноте мотало снегом, и щурясь по сторонам в поисках хоть одного светящегося окна, Лев Николаевич мог ободряться только сознанием, что где-то, среди таких же, может быть, закоулков бегает по делам племянник Славик, а рядом вот топочет Конь.
Разговор с Конем был прост. Решив на всякий случай все отрицать, Лев Николаевич дважды соврал, что не забыл старых друзей и заходил, но не застал, а на посулы чего-то показать молча думал о темноте вокруг. Только в тамбуре наборного, где из нескольких щелей сочился жиденький свет, он решился спросить, но не про тьму, а про непривычную для цеха тишину, на что Конь с ходу предложил заорать – "а чего, заори чего-нибудь, а?" – и Лев Николаевич не стал спрашивать ни о второй смене, ни о возможной аварии – что ли, авария? – с электричеством.
– Непривы-ычно,– передразнил Конь.– Ты когда последний раз тут был-то, ты?
– Никогда,– быстро ответил Фомин.
– Во-во,– сказал Конь. И толкнул дверь.
Много лет назад, еще до условной смерти, Конь заявил, что в типографии надо выкопать бомбоубежище. Бомбоубежище как-то тут же и забылось, и после собрания все стали говорить, что Конь требовал построить баню, и строить будут финскую сауну, и такие новости весело вставлялись в любой разговор, хоть про развод, потому что было известно, что в финских банях слесаря моются вместе с линотипистками.
Все это Фомин вспомнил, озирая бывший цех.
Цех был пуст, кое-где замусорен малярным хламом и расписан как Сандуны. (Правда, как расписаны Сандуны, Лев Николаевич не знал, но среди прочей роскоши предполагал там и подобную живопись, так или иначе отражающую тему мытья.)
Ближе к потолку там и сям резвилась голенькая кучерявая ребятня, с толстыми, как щеки, задами. В женском отделении вытирали вымытого младенца. Мужские компании в простынях отдыхали за столом, выпивая и закусывая то на воздухе, то в кабинетах, увитых виноградом, а помывшиеся пенсионеры, укутанные после бани с головой, шли домой в обществе баранов и ослов. Дело венчал большой банный сюжет, изображающий мужчину в мокрых волосах, похожего на дирижера С. Зингера, которого Фомин запомнил со времен культпохода в филармонию. На нем был махровый халат, и выходя из клубов пара и раскидывая от жары руки, он как бы приглашал посетить парилку. Плохо, что от локтей и дальше рук не было, но понимать это как деталь не следовало, поскольку трафареты на обе руки, а также ведро с краской и надписью "тело хр" стояли внизу, на скамейке у стены.
– Ну? Хоть бы удивился, зараза,– упрекнул Конь. Он торчал позади Фомина, с интересом глядя ему в шею.
– Я удивляюсь,– сказал Фомин.
– Ой! Удивляется он… Так не удивляются. Удивляются громко – о-ё. Или – ух ты! Учить тебя, что ли, теремок? – брякнул Конь.– Ладно… Во, гляди, сегодня привезли. Амвон! – он пнул продолговатый ящик, на котором значилось фабричное тавро "аналой".– Ну, хрен с ним, пусть аналой. Хороший, видать, аналой. Тяжелый, гад. А который же тут амвон? Привязалось, понимаешь: амвон, амвон… Слышь, бабай, ты не амвон?
Проследив направление вопроса, дальше в углу Фомин увидел сгорбленную телогрейку. Телогрейка как-то держалась на похожем ящике, и Лев Николаевич понял, что человек, сидя на ящике, спит или что-то читает, низко наклонив голову.
– Тоже, сторож, ежикова мать! – гоготнул Конь.– Глухой, как… дуб! Ни черта не слышит, видал? Ну-ка, заори. Слышь? Ори давай, говорю!
– Я?
– Ну а кто – я? А! или давай сперва я. А после ты. Идет?
– Зачем? – осторожно спросил Фомин.
– Ну как… Увидишь, что не слышит. Идет? Ну, я ору,– пообещал Конь и, сложив ладони рупором, рявкнул в зенит: – Руки вверх!
Слишком знакомая команда заставила Фомина слегка отшатнуться. Но даже попятившись, он успел заметить шевеление – не в углу, где спал глухой сторож, а на потолке, куда целился Конь.
Большое белое лицо – то ли с кудрями и бородой, то ли просто в облаках, намеченных еще как бы в карандаше,– вдруг сыпанув известкой, один за другим открыло оба глаза, а нижняя губа, скрипя и качаясь, как дверь, молча отмеряла некий речевой оборот.
Должно быть, это стало неожиданным и для Коня. Ойкнув "тьфу ты, ё!" и отряхиваясь, будто от перхоти, он отбежал к стене.
– Прицепился, змеина,– пояснил он Фомину и опять заорал вверх: – Ты там, что ли, эй! Я ж тебя потерял!
Лицо согласно шлепнуло губой.
– Слышь, а там чего осталось, нет? У меня тут, понимаешь, друг нарисовался. Давай сюда!
Губа качнулась опять, и, посмотрев на Фомина, который стоял, тоже выпятив губу, Конь подмигнул и сказал "щас".
Лев Николаевич ответил "ага". Он очень мало, проще сказать – почти ничего, но как-то уютно не понимал. Отметив только, что, пожалуй, зря отказался покричать и послушать эхо. Но теперь вопрос эха выглядел третьестепенным. И, трогая больную губу, он не без любопытства прошелся взглядом по стенным картинкам до угла, где все так же горбился глухой сторож, затем еще раз осмотрел потолок и наконец остановился на возникшем вдруг молодом человеке с сумкой, чем-то – может, неожиданностью – напоминающем племянника Славика.
– Стасик,– представился молодой человек.– Ну как, доходит транспарантик? – спросил он, глянув вверх.– Тятя-тятя, на кого я тебя покинул…
– Моторчик слыхать,– сказал Конь.– А так ничего, похоже. Будто матюкается.
– Это не моторчик,– сказал Стасик.– А хоть бы и моторчик. Не мое дело – моторчик. Не я на нем экономил, не я его финансировал. По остаточному принципу. Не сторож я моторчику моему.– Не переставая бормотать, он выложил из монтерской сумки на ящик с аналоем распечатанную кильку в томате, две отвертки, армейскую фляжку и столбик алюминиевых стаканчиков.– Вот так. А как вам? – спросил он Фомина.
– Разве что чуть-чуть,– сказал Фомин.
– Я не про спирт. Я про Создателя. Как вам Создатель – ничего? Впечатляет?
– Очень хорошо,– на всякий случай кивнул Фомин.
– Даже так? Ну и слава богу,– кивнул Стасик.– Берите отвертку. Ничего, что отверткой? Вилок нет.
– Дерьма-то,– фыркнул Конь.– Я один раз вообще напильником ел.
– Тоже хорошо,– Стасик кивнул опять, потряс фляжку над ухом и разлил спирт в три стаканчика.– Стало быть, за знакомство?
Очень может быть, что если бы в таком же рьяном темпе ему предложили мышьяку, Фомин выпил бы и мышьяк. Но покуда Конь, кривясь и тыча отверткой то в кильку, то в Стасика, рассказывал, что это Стасик, специалист по проводам, а это старый друг, главный бухгалтер и Нектофомин, Лев Николаевич, будто ушибленный в лоб, бился в попытках сглотнуть ожог и неожиданную мысль. Мысль состояла в том, чтобы тут же спросить Стасика, не его ли, специалиста по проводам, недавно шваркнуло током (божемой!), и только благодаря удушью Лев Николаевич сумел перемолчать уже готовый вопрос. Вторая жуткая мысль – что теперь, сделавшись пьян, он спросит все равно,– сделала его очень подозрительным, и с длинным лицом, будто держа во рту яйцо, он тихо присел на краешек ящика, прослушав рассказ Коня про жену, которая стасиками называет тараканов: как увидит таракана, так говорит – о, стасик ("А почему "стасик"? – "Не знаю, я спрошу"), и с тревогой глядя на Стасика, который на слове "почему" опять взялся за фляжку. Однако и не пить теперь, после питья, не вызывая подозрений, Лев Николаевич не мог, и второй стаканчик выпил с неподходящей улыбкой ("Хоть бы крякнул по-людски!" – посетовал Конь) и вряд ли дыша еще с первой порции.
