Всякий раз, когда я думаю о случившемся с Бузей и отцом в сослагательном наклонении, я кляну свой ранний эротизм, первые толчки которого я обнаружил в себе именно здесь, в Жениной комнате, во время занятий с Павликом, этим красавцем-увальнем, которого она, Женя, приютила по бабьей доброте своей, и, как я после понял, по бабьей нужде своей, одинокости и незащищённости. Приютила и приняла его на полное иждивение, как будто калеку. А он, калека, как раз наоборот, то, что называется «кровь с молоком», здоровый, холёный, жил себе у неё на всём готовом и в ус не дул.
Был он у неё недавно. Где-то с год. До этого были другие. Были и уходили. Долго не задерживались. Она их из деревни привозила, когда ездила туда навещать сына, который от довоенного, настоящего мужа ещё остался. Привезёт, приютит, выходит, пропиской городской обеспечит, паспортом, а он поживёт малость, возьмёт своё — и поминай как звали. Она работала швеей на военной фабрике, знала много военных и партийных чинов, так что могла доставать паспорта своим сельским согражданам без особого, видимо, труда. Они ведь тогда на положении крепостных жили, из колхоза — никуда.
Не помню, как там случилось, но однажды зашёл к Павлику, когда они с Женей уже в постели лежали. Стоя на пороге ещё, я смутился, естественно, и повернулся было назад, но Павлик, вскочив с кровати, подбежал ко мне, усадил за стол как ни в чём не бывало, а сам снова юркнул в постель. Я остался сидеть.
Он мне задачки, как обычно, подкинул. Пока решал, пока он нёс разную дребедень о своих «видах на будущее», Женя задремала. Она дремала у него на груди, а я украдкой поглядывал на её оголённые плечи, на белые полотняные кальсоны Павлика с чуть оттопыренной ширинкой. Поглядывал с какой-то тревожной трусливостью, так как моё лицо было освещено, а они — в полумраке, в тени абажура, висящего прямо надо мной.
Так и остались в памяти: большой оранжевый абажур, тесная, жарко натопленная ночная комната, белые кальсоны, плечи, ключицы, коричневое дыхание спёртого воздуха, сковывающая оторопь блуда, наглости, распаха, затаённая сладость стыда.
— Жень, а Жень, покажи-кась Костику, как ты нас любишь! — Павлик взял Женину руку, уткнул себе в пах. — Ну, давай, давай, не стесняйся, покажи хлопцу, как ты нас любишь! — лоснящиеся, туго натянутые в улыбке щеки, два ряда ровно пригнанных, ярко белых зубов.
Рука у Жени узкая, короткопалая и грубая, со вздутой прожилкой. Она едва обхватывает коренастый столбик павликовой плоти и с привычной ленивой бесстыдностью ползёт по нему то вверх, то вниз.
Жарко, тесно, я не знаю, куда бы мне провалиться. Замирание.
Все механизмы мира так или иначе моделируют Богом созданный принцип сцепления живых разнополых существ: болт и гайка, поршень и цилиндр, метчик и плашка, ось и втулка, вал и колесо…
Кому не лень — продолжит.
Костя спустился по пожарной лестнице в Александровский садик, пробежал Чкалова, Пушкинскую и через несколько минут был уже на вокзале…
Ну что Вы, Павел Никанорович, заладили? Вера да вера!
Советская власть тоже, простите, держится на жупелах веры и мифа со всеми вытекающими отсюда последствиями, с выходами к религиозному экстазу, гонению на инакомыслящих, претензией на знание какой-то одной правды, абсолютное владение истиной и так далее. И как раз этой неудержимой её религиозностью, а не атеизмом, как Вам приятно думать, обусловлены и наше безбожие, и наше недоверие к церкви в целом.
Потому-то с таким ревностным ожесточением и обрушиваются служители коммунистического культа на церковь, что притязают на те же в структурном отношении ценности: безусловное следование догмату, запрет на сомнение, соборность (если не употреблять слова «стадность»).
Проще говоря, это сшибка двух церквей, священная война за обладание некоторым верховным существом, панацеей от всех бед. И надо ли удивляться её жестокости? Известны ли вам войны более жестокие, чем священные?
Наш русский ум, воспитанный на «Карамазовых», с каким-то, я бы сказал, захлёбом утверждает, что атеизм, отбросив страх перед Богом, высвободил в человеке зверя.
Мура на киселе.
Не говоря уже о том, что нравственность, покоящаяся на страхе, особого восторга во мне не вызывает, я бы хотел обратить Ваше внимание на очевидную партийность этого утверждения.
Ах, да чего красиво: утрата Бога творит в нас зверя! Да будет Вам, Павел Никанорович. Точка зрения — и ничего больше! И как всякая другая точка зрения, имеет своё место и свою цену на мировом рынке идей. И так же подвержена рыночной конъюнктуре и спросу.
Если же отбросить всю эту торгашескую чехарду, то как же ещё, как не с Богом на устах, творились и творятся в мире самые звериные подвиги? А? И что же ещё, как не религиозное сознание, одержимое идеей спасения так называемого Падшего от якобы вселившегося в него Зверя, освещает эти подвиги высшей моралью? Вы знаете? Я — не знаю.
О, конечно, религия — не «ножичком полосну», но полосну «во имя». Во имя святого дела. Во имя справедливости. Во имя человека. Во имя, во имя, во имя… Без конца «во имя».
Во имя любви! Убить во имя любви! Во имя твоего же собственного блага! Во имя спасения души! — Гениально, не так ли?
Подлинный атеист не станет убивать верующего, исходя из высших побуждений, а верующий именно высшими побуждениями и обуян. Не тут ли проглядывает единый всемирный лик святой веры? Причём веры совершенно безразлично во что. В коммунизм, в великую арийскую расу, в Магомета, Христа, — в кого угодно. Главное, чтоб вера-то была святой, а уж за ценой мы не постоим. И враги найдутся, и подвигам не будет числа.
Костя спустился по пожарной лестнице в Александровский садик и побежал на вокзал. Поезд на Каролина-Бугаз будет только утром. Денег на билет не было. Майка на руке пропиталась кровью.
Он вышел с вокзала и машинально побрёл через Куликовое поле к трамвайным путям, ведущим на Большой фонтан.
Трамвай мой — поле…
На буфере узкоколеечного пульмана он доехал до десятой станции, вернее, чуть дальше десятой, до того поворота между десятой и одиннадцатой, где рельсы наиболее близко подходят к морю. Соскочил на ходу и, сопротивляясь инерции бега, по крутому откосу спустился к воде. Он успел хорошенько продрогнуть, стоя на буфере мчащегося сквозь ночь трамвая, и поэтому здесь, у воды, ему показалось поначалу теплее. Первое, что надо сделать, это промыть рану солёной водой.
Солёная вода всё заживляет, всё заживляет.
Он подвернул штанины, ступил в воду и, наклонившись, погрузил в неё пораненную руку вместе с майкой. Мягкая серебряная дорожка протянулась от него до луны, висевшей на горизонте. Тихо плескался прибой о прибрежные камни. Пахло рыбой и солью.
Ночь он провёл в сторожке пионерского лагеря, где отдыхал два последних лета подряд по путёвке от маминой мыловарни. Лагерь был пуст. Сезон начинался немного позднее, в июне. Испытывая страх перед темнотой, перед ночными тенями, шорохами и безлюдьем, он свернулся калачиком на полу и заснул.
Заснул, считая до ста, до двухсот, до тысячи, стараясь счётом перекрыть ломоту в руке, голод, дрожь во всём теле, дрожь от мокрой намотанной на руку майки, от шебаршащей в углу мыши, от одинокости, покинутости, трусости. Каждый раз, когда всплывал образ Бузи, её бешенного вскрика, жаркого разверстого влагалища, мочи, позора, счёт обрывался, он начинал считать сначала. Сначала, потом опять сначала, опять…
Проснулся он у Павлика на руках, но не придал этому никакого значения, так как был уже весь в жару и мало что соображал. Проснулся и почти тут же снова провалился в сон.
Как выяснилось позже, Павлика пристроила в лагере Женя с помощью своих военных дружков. Он должен был выполнять здесь обязанности завхоза, заниматься мелким ремонтом, побелкой, покраской, следить за чистотой двора. И вот он жил здесь, готовя лагерь к первому заезду пионеров. Он перенёс Костю к себе в комнату, притащил лекарств, поил чаем с малиновым вареньем, таким образом уже к вечеру Костя начал понемногу приходить в себя.
Однако в течение двух последующих дней он был настолько слаб, что оставался в постели и постоянно впадал в какое-то полубредовое, полуобморочное состояние.
Ему снились кошмары.
То сваливался на него горящий абажур, то обгорали стены зала и над ним зависал ничем не поддерживаемый потолок, то он с котёнком в руке с трудом удерживал равновесие на высоком, сплетённом из железных прутьев подоконнике.
Но ничего из этих снов в памяти не удержалось. Запомнилось лишь одно, причём не зритeльный образ, а строчка. Звучащая, ритмически ударная строчка: трамвай мой — поле… Нелепая, непонятная, но во сне казавшаяся наполненной очень важным смыслом. Что же она могла означать? Там, во сне, по другую сторону бытия?..
Трамвай мой — поле.
