— Да, говорить он умеет, — иронически замечает отец, но по его лицу видно, что слова Игонина приятны ему. Довольны и мать с тетей Груней. Стрелы московского инженера ложатся точно в цель. Всегда и во всем человек слишком уязвимая мишень для лести. Даже особенного мастерства не надо, чтобы попасть в эту удобную мишень.
— Он и вообще прекрасный человек! — снова восклицает Верочка.
День второй
(25 апреля. Среда)
1
Просыпаюсь я от отчаянного звона будильника. Открываю глаза и вижу, что снова (в который уже раз!) возвращаюсь из мира пустоты, молчания и небытия в мир утренней свежести и голубизны, черных обнаженных деревьев за раскрытым окном, запахов земли, птичьих голосов. Вчера ночью я на несколько часов покидал этот единственный для меня мир, устав разгадывать и воспринимать его нескончаемые тайны.
Будильник на столе показывает половину восьмого. Торопливо делаю зарядку (улица за раскрытом окном зовет, притягивает меня к себе облитыми солнцем деревьями, синим небом, дорогой, уходящим вдаль простором), умываюсь в ванной и иду на кухню. В доме тихо, пусто, только мать, как всегда, возится у плиты — готовит завтрак.
Времени у меня в обрез, и я тороплюсь. Выпиваю на ходу чашку топленого молока и выскакиваю за дверь.
Улица встречает меня прекрасной погодой. В синем чистом небе сверкает еще не жаркое, по-утреннему приветливое солнце. Земля, обновленная после вчерашнего дождя, слегка дымится. Пробившаяся сквозь ее однообразную черноту молодая травка стала заметнее и зеленее — должно быть, росла всю ночь, торопилась, когда мы все спали.
На повороте тропинки, возле спуска к Юрюзани, меня встречает Витек. Мы приветствуем друг друга (есть особенный смысл в приветствии, когда вокруг солнечное многообещающее утро!) и вместе спускаемся к висячему мосту. Впереди, как на протянутой раскрытой ладони, раскинулся Каменск. Крыши домов, проемы направленных к площади улиц, дымящиеся трубы металлического завода подернуты голубой, струящейся на солнце дымкой.
— По литературе подготовился? — спрашивает меня Витек.
— Не успел, — говорю я.
— Тебя могут спросить сегодня.
— Ты так думаешь?
— Чувствую.
— Я тоже чувствую… Может, пронесет?
— Вряд ли. Если двое чувствуют, то так и будет. Верная примета.
— Ничего. Наболтаю, что-нибудь. Не в первый раз.
Витек завистливо вздыхает.
— Тебе хорошо… ты сумеешь. Если бы я мог говорить, как ты, — никогда бы не учил.
— Книги надо читать, — улыбаюсь я. — Весьма полезное занятие.
— Неинтересно, — морщится Витек. — Скучно.
Витек начисто лишен способности воспринимать отвлеченное, условное. Книга для него мертва. Таким же мертвым и бессмысленным ему кажется всякое философствование на общие, слишком отдаленные, а потому и ненужные, по его мнению, темы. Витьку нужен живой наглядный пример, который он мог бы воспринимать всеми своими пятью чувствами. Здесь он воистину силен и способен уловить такое, что не заметят, не поймут другие. Он, как и дикарь, оказавшийся вследствие какого-то недоразумения в мире цивилизации.
Мы идем над Юрюзанью по мосту, глядим на неслышно скользящую внизу воду. Вода стала чище по сравнению со вчерашней. Видимо, река не теряла время даром в прошедшую ночь, изрядно потрудилась, унося грязь и мусор за пределы города.
На середине моста мы по обыкновению останавливаемся на несколько минут, чтобы задержать, закрепить в себе открывшийся нам речной солнечный простор. Мост плавно покачивается вместе с нами, поскрипывая тросами и деревянным настилом.
— Знаешь, Сергей, — говорит Витек, — вчера я смотрел передачу по телевизору. Показывали фильм о хамелеонах.
— О хамелеонах? — рассеянно отзываюсь я. — При чем здесь хамелеоны?
— Просто вспомнил. Здорово интересно. У них, оказывается, глаза поворачиваются во все стороны, каждый в отдельности, и они видят сразу и спереди, и сзади себя.
— Ну и что?
— Как «что» Ты только представь… Это же кошмар — видеть все сразу! Мы смотрим вперед и видим только то, что перед нами, всего лишь половину окружающего — сзади-то мы не знаем, что у нас творится, пока не оглянемся. А оглянемся — впереди ничего не видим. Вот и получается, что мы на все как бы со стороны смотрим. Стоим на каком-то пороге, на границе… вроде бы в отдалении, в безопасности от всего, что перед нами, вроде бы картину разглядываем. А хамелеон всегда в середине. Такой маленький и беззащитный, а в середине. Не зря он цвет постоянно меняет, от такого ужаса вообще обесцветиться можно…
Я гляжу на Витька. Странные, нелепые слова его поражают меня.
Мы трогаемся с места, и я вижу перед собой половину окружающего нас голубого утреннего мира — кусочек моста с перечеркнувшими небо черными тросами, покрытый серой галькой плоский берег, сады, крыши домов за садами. Всего лишь половину, ровно и точно отрезанную от привычного, но всегда в чем-то неведомого целого. Но все-таки я не чувствую себя в стороне от окружающего, на пороге, на границе, как говорит Витек. Скорее, я, как и хамелеон, в самой середине, хотя и не вижу ничего позади себя. Просто переусердствовал Витек в своем фантастическом предположении. Просто его слова, как и вообще все наши слова, приблизительны, однобоки и выражают всего лишь частичку истины, мимолетный отблеск ее.
За мостом дорога идет мимо коллективных садов. Несмотря на раннее утро, в садах люди. Убирают и жгут прошлогодний мусор на своих участках, вырубают сушняк. Из-за заборов пахнет открытой прохладной землей и горьковатым теплым дымом.
2
В школу, к великому огорчению Витька, мы приходим в числе первых. В пустом вестибюле прохладно, сумрачно. Кажется, здесь еще не начинался день.
Мы поднимаемся на второй этаж, входим в кабинет истории. Здесь тоже пусто. Только неисправимая, вечная зубрилка Нина Дадина сидит за одним из столов и, как всегда, читает учебник.
Движения Витька вдруг становятся скованными, неловкими. Так с ним всегда бывает, когда он оказывается в классе. Будто в тюремную камеру входит. Даже меньше своего маленького роста делается.
— Пойду, погуляю немного, — тоскливо произносит он, стремясь хоть куда-нибудь вырваться из кабинета.
— Иди, — говорю я, устраиваясь на своем месте возле окна.
На уроке я сижу за одним столом с Ларисой, и мне кажется, что стоявший пустой стул рядом со мной, ее стул, ждет прихода своей постоянной, пока еще отсутствующей хозяйки.
От нечего делать я разглядываю тысячи раз уже, наверное, виденный кабинет. Три ровных ряда столов, окрашенных в желто-зеленый защитный цвет. На стенах портреты великих людей, с которых мы должны брать пример в своей жизни, всевозможные диаграммы и стенды, показывающие успехи нашей страны в ее экономическом, социальном и политическом развитии. Впереди, над доской, — нарисованная в виде развернутого свитка, линия времени с указанными на ней этапами жизни человечества. Иногда мне кажется, что я неисчислимое количество раз прошел, пережил каждый из этих этапов вместе с давно уже не существующими, воскресающими во мне на какое-то время позабытыми людьми — охотился с самодельным копьем на мамонтов и бизонов, был рабом в каменоломнях, сражался на рыцарских турнирах, участвовал в многотысячных рабочих демонстрациях, работал на стройках первых пятилеток. Меня преследовали, воспевали в стихах, заковывали в кандалы, сжигали на костре, короновали, свергали с престола, гнали по этапу на каторгу и снова (в который уже раз!) сажали на школьную скамью учиться тому, чему, наверное, нельзя научиться всего лишь за одну человеческую жизнь.
Класс, между тем, постепенно наполняется.
Вот возникает Миша Шохов, толстый унылый парень, лентяй и двоечник, и на какое-то время окружающее охватывает тягучая сонливая тоска, и золотой день за окнами как будто увядает вдруг, и жить становится тягостно и неинтересно. Диаграммы, лозунги, призывы на стенах кажутся неубедительными, придуманными, и возникает опасение в реальной выполнимости их. Тоскливую атмосферу несколько оживляет появление Ирочки Зафириади, отличницы, неизменной гордости нашего класса. Скуластая, остроносая, в очках, со строгим лицом, она деловито раскладывает на столе, точно слесарь инструменты, необходимые для урока учебник, тетрадь, дневник, шариковые ручки с цветной пастой, и предстоящие занятия кажутся, если и не слишком приятными, то вполне приемлемыми и терпимыми. Арнольд Корешков, лучший в городе хоккеист, вратарь, привлекает к себе внимание своим новым немыслимой расцветки галстуком — крупные, будто вишни, красные горошины по шафранно-желтому полю. Впечатление прочной надежности и здорового оптимизма придает классу широкоплечий, с бычьей шеей Вася Каюров — принципиальный, неподкупно честный комсорг, неизменно избираемый на этот почетный пост с давних времен нашего вступления в комсомол. Легкий, невесомый аромат духов и яркую легкомысленную пестроту в общую картину добавляет кукольно-красивая Сонечка Глухова. Витек Остальцев своим неизменным, отстраненным присутствием создает некоторую недоверчивость и опасение в правильности происходящего.
