Информация о выставках была исключительно классовой, то есть в местной газете не публиковалась. Листочек с объявлением о теме выставки — «Город строится», или «Комсомол — партия молодёжи», небрежно написанный от руки, за день до комиссии вывешивался в холле здания художественных мастерских. Телефона у меня не было, и в целях получения бесценной информации я завела знакомства среди избранников задорского парнаса, переодически появляясь в мастерских, якобы проконсультироваться по поводу выполнения макета или росписи, a сама жадным взглядом обшаривала доску объявлений.
Прости, прости меня, милый город, оставленный в зыбком тумане прошлого, приют странников, художников и беспокойных птиц! Прости, что дала тебе глупое имя Задорск, безликое и фальшиво–радостное. Отныне в прорывах моей памяти ты будешь фигурировать, как электронный файл, как кодовoe, ничего не говорящее о действительной твоей сущности, слово.
Так до смерти влюблённый человек, проговорившись нечаянно в компании о своей любви, вдруг прячется, смущённый, и замолкает. Ему кажется, что сообщить равнодушным или любопытным насмешникам имя любимой — это пошлость и предательство. Произнесённое, оно утрачивает свой сокровенный, тайный смысл, теряет очарование и магию, явив свету жёсткое сочетание букв, бессмысслицу и тарабанщину — Галя, Ира или Саша. Какая к чёрту Галя?.. Воображение тут же рисует какую–то неказистую Галю. Mожет, это чернявая, носатая девушка–подросток, а может, приземистая, приукрашенная твидовым пиджаком и кровавой помадой матрона, c пьющим мужем и сопливыми детьми…
Спадает волшебная пелена, гаснут утренние звёзды, рассеивается туман, и на берегу действительности остаются выбеленные косточки чайки, парочка растоптанных червяков, смятая сигаретная пачка и цепочка невнятных следов в осевшем сероватом песке.
Тот город юности, существующий в памяти, обозначенный для защиты и конспирации как Задорск, и город зрелой реальности, в котором пребывает моё ещё живое тело, Нью — Йорк, переплелись, пустили друг в друга корни, соединились в единое целое, и лёгкая лодочка моего воображения легко скользит по их улицам и заводям.
Комиссия запиралась в просторном директорском кабинете Центрального Выставочного зала, и вызывала художников поимённо, согласно составленного списка о желающих участвовать в Осенней молодёжной выставке. Небожители комплектовались преподавателями художественно–графического факультета и факультета художников по ткани. «Худграфовцы» и «текстильщики» проповедовали различный творческий метод, первые — исключительно реалистический подход к воспроизведению действительности, вторые, в силу профессии, тяготели к декоративности. Между представителями двух этих направлений велась нешуточная борьба за влияние, признание и заказы. «Текстильщики» старались утопить работы «худграфовцев» и наоборот. Да и между самих преподавателей одного факультета существовали творческие разногласия. Например, в Задорске родились две школы акварели. Лидер одной, красавец cибиряк, матерщинник и бабник Гуген работал в стиле «a ля Прима», то есть по мокрой бумаге, заканчивая работу в один приём. Кудрявая шевелюра Гугена засветилась на всех городских клумбах и аллеях парка. Возле него образовывался вихрь зевак, влюблённых барышень, восхищённых студентов, а после показательного пленера творческая колыбель оставалась усыпанной пустыми бутылками из–под вермута, разбитыми дамскими сердцами и мятыми, выпачканными краской тряпками. Работы маэстро восхищали лёгкостью, сочностью цвета, виртуозностью исполнения и необыкновенным, берущим за душу настроением.
Второй маэстро нехорошими излишествами не баловался. Всё в нём было вычищено, застёгнуто и благородно — и всегдашний костюм, и седоватые виски, и серо–коричневые, протёртые до дыр на бумаге, классические натюрморты. Почти полное отутствие цвета, чёткая, выверенная композиция, ни эмоций, ни творческих экспериментов — только свет и тень. Но странное дело, натюрморты эти светились, и изображённые на них с фотографической скурпулёзностью чайники, чашки и бутылки, казалось, обладали душой. Они образовывали некий клан, враждебный людскому племени, недоступный в своей загадочности, словно не кухонные это предметы, а символы вечности.
При ближайшем, нос к носу, разглядывании акварелей наваждение исчезало. Глаз утыкался в затёртое до ворса бурое пятно у Хутова, или в грязное, всё в подтёках, прочерченное белым бритвенным шрамом у Гугена.
Я, в силу молодости, дерзости и отсутствия философской концепции писала акварелью по принципу «что получится». В азарте лила на бумагу цветные чернила, сыпала крупной солью, выедающей в краске амёбообразные пустоты, прочерчивала контуры предметов гудящим лезвием, промокала излишне мокрые места губкой, прописывала детали на подсохшем фоне. Как ни странно, выставляя меня каждый раз за дверь и бурно совещаясь, вольные эти фантазии члены комиссии в экспозицию принимали. Мерилом успеха стали слова, произнесённые бабушкой–билeтёршей: «Проходи, проходи, деточка. Не суй мне свои пятьдесят копеек, не возьму. Ты же участница выставки, а с них мы денег за вход не берём».
Туристка в родном городе, приехавшая инкогнито из заокеанья после двенадцатилетнего отсутствия, я поднималась по стёртым каменным ступеням Центрального Выставочного Зала. Грусть и грусть. Обшарпанные стены, отполированные сотнями рук перила, рассохшийся паркет. Словно брожу я по руинам Колизея, законсервированного в прошлом, разрушающимся от времени, и знакомые фамилии под картинами звучали для меня, как надписи на могильных плитах.
В ту далёкую пору нам, студентам, частенько приходилось хоронить преподавателей, совсем ещё не старых. Помню персональную выставку Некрасова, преподавателя акварели, каким–то чудом вырвавшегося в турпоездку в Италию. Низенький, пухленький и флегматичный человек всех поразил — его восторг перед неведомой, загадочной, которую никто и не мечтал увидеть Италией вылился в неимоверное количество акварелей и рисунков. Невозможно было поверить, что всё это он написал за три месяца после поездки. На посетителей лился каскад восхищения и неземной красоты. А через неделю маленького человека на пороге его квартиры зарезал пьяный сосед, не получивший денег на бутылку…
Преподаватель истории искусств выпал на рыбалке из лодки, простудился и скоро умер. По нему мы долго не горевали — он был занудой, и получить четвёрку у него считалось чудом.
В своей мастерской, не перенеся похмелья, скончался преподаватель чеканки Рогов — балагур, франт и красавец. Как рыдали девочки всех курсов и больше всех легендарная красавица, внучка грузинской княжны, поражавшая провинциалов Задорска вязаными до земли платьями с вышитыми во всю спину бабочками, ведущая на старших курсах декоративно–прикладное искусство Танька Ронина.
Уже в Америке меня постигло известие о смерти молодого преподавателя живописи Антона Ашкина. Газету с eгoфотографией и некрологом прислала подруга. В тот день я спешила в галерею, сокращённое название которой американцы произносят как «Бивак». Очень символично — бивак, привал для художников, место успокоения. «Бивак» и галереей назвать трудно, это скорее Мекка для художников. «Бивак» проповедует демократические основы — плати деньги и выставляйся. Деньги причём смешные — всего пятьдесят долларов за участие в трёх экспозициях. К примеру, в галереях Сохо сдерут двести долларов за годовое членство, плюс ежемесячные взносы долларов по сто пятьдесят, и за участие в одной выставке пятьсот. Eсли хочешь пробиться и иметь возможность продавать работы, должен быть платежеспособен или иметь богатого папочку, который не откажется оплачивать творческие эксперименты дитяти. А в «бесплатные» галереи не пробиться — ты уже изначально должен иметь какую–то известность.
Может повезти, если галерейщик увидет в твоих работах потенциал и захочет взяться за раскрутку нового имени, но для этого твои работы должны быть суперкачественными, профессиональными или наоборот, концептуальными, то есть «чем хуже тем лучше».
Все художники, работающие между этими двумя полюсами, зависли между небом и землёй. Вот и кишит, тусуется масса творческого народа, мечется между мольбертом и обиванием порогов. В приличную галерею без портфолио не сунешься. А теперь технический прогресс пришёл на смену фотографиям и слайдам, и галерейщики требуют диски, которые по почте присылать нельзя, а нужно приносить лично в определённые часы. Вот и выставляются выпускники художественных колледжей где найдут возможность — в школах, барах, холлах гостиниц, в книжных магазинах.
«Бивак» — настоящее роскошество, драгоценная находка, информация о котором приплыла ко мне в очередное бдение под деревом на Вест Бродвее. Толстая тётка, отдуваясь, нацарапала для меня на клочке бумаги четыре заветные буквы — BWAC, Бруклинская ассоциация художников водного фронта.
