В так называемом доме отдыха делать было решительно нечего. Мы маялись от безделья, слоняясь по горам и сидя у ручья, но тем не менее в столовую опаздывали. Светке в надоевшем ничегониделании нужно было дотянуть до последней минуты, затем долго переодеваться в комнате к обеду или ужину, и в итоге мы появлялись в столовой последними и ели остывшую еду за грязным, опустевшим столом.
В конце концов я психанула и её больше не ждала, предпочтя горячие обеды и общество других отдыхающих вечной неоправданной суете. Всё нас в друг друге раздражало, а тут выявились идеологические разногласия и общаться мы не могли — переходили на ссору, выяснение отношений, критику взглядов друг друга, обвинения во всех смертных грехах. К счастью, Света соблазнила проводника, русского угрюмого парня, помешанного на лыжах и ненавидящего летнюю работу экскурсовода для скучающих дамочек (каждое утро у нас была экскурсия в горы) и стала проводить всё время с ним, избавив нас от тягостного общения. Я уезжала, а она оставалась на второй срок.
Отпуск закончился. Я, быстро покидав в чемодан немногочисленные одежды, альбом, краски, камешки и сувениры из гостиничного ларька, как всегда, торчала на остановке за полчаса до прихода автобуса. Долго смотрела на дорогу, но Света не появилась. Mы с ней никогда больше не увиделись.
В «Биваке» царит весёлое братство. Всех участников, а их около двухсот, запомнить невозможно. Но в броуновском движении открытий, обязательных дежурств и нечаянных столкновений происходят контакты с отдельными индивидуумами, и вскоре в толпе мелькает знакомое лицо. Приходится здороваться, произносить сакраментальное: «Хау а ю!», подводить к стенду со своими работами, выслушать дежурные, а может, искренние комплименты, и хвалить работы нечаянного, до следующей встречи, знакомца.
Чтобы рассмотреть экспозицию, нужно как минимум потратить часа два. Демократизм — милая вещь. Отборочной комиссии не существует, и частенько вывешивают такие опусы, что просто оторопь берёт. Но, в защиту системы скажу, что немало хороших, интересных и профессиональных художников не брезгуют здесь выставляться. У американцев нет того снобизма, которым страдают русские. Как–то осторожно спросила партнёра по дежурству, с которым на сорокоградусной жаре потели у ворот, привечая гостей и раздавая им буклеты с информацией о галерее, не западло ли ему, классическому живописцу, с послужным списком выставок в Сохо, «висеть» здесь, на задворках цивилизации, по соседству с откровенно жалкими работами.
Он меня даже не понял, и я быстренько свернула разговор на другую тему, но ещё долго в его глазах появлялось растерянное недоумение.
На том дежурстве нас беспокоила пьяная Лиз, которая постоянно шмыгала из–за своего рабочего, покрытого буклетами стола на второй этаж, и возвращалась с очередной банкой пива в руках. Я, помятуя о том, что русская и не желая быть наглядной иллюстрацией русского пьянства, ограничиваюсь одним бокалом холодного белого вина. Лиз окончательно напивается, покидает свой пост и помогает нам раздавать буклеты посетителям, причём делает это в агрессивной манере. Мне интересно — впервые вижу в дупель пьяную американку и, пожалуй, одна я смотрю на неё благосклонно. Толстый, благодушный чернокожий охранник Кен уводит Лиз к себе в комнатку, подальше от назревающего скандала. Лиз вырывается и обнимает меня: «Лана, ты милая…» Я смущаюсь. Лиз уводят…
Потом не раз я её встречала на презентациях, сдержанную, одетую в чёрные балахоны, трезвую и скучную. Лиз присылала мне приглашение на выставку фотографии, где она принимала участие, но я не поехала, поленилась.
Зимой помещения складов закрыты, потому что их отапливать — гиблое дело.
Я скучаю по длинным, сумрачным залам, по стрельчатым высоким окнам, по суматохе открытий и даже по дежурствам. Там я чувствую себя нужной, принадлежащей некому братству. Летом у меня появляются дела и обязанности, временные друзья и необременительное общение. Мне кажется, что Задорск каким–то непостижимым образом существует в Нью Йорке, и на открытиях или на улицах Сохо высматриваю лица из прошлого. Иногда в холодныe месяцы, когда деятельность в «Биваке» прекращается и когда замирает моя жизнь под деревцем на Вест Бродвее, утомившись сидеть дома, я проверяю галереи, в напрасной надежде расширить сферы охватывания широких слоёв населения своим творчеством, смутно всё–таки надеясь, то ли на славу, то ли на богатство.
Комитет «Бивака» не забывает нас и зимой, регулярно по электронной почте присылая сообщения, в которых отслеживается творческая деятельность членов клана. Надо же… Лиз получила какую–то премию за свои фотографии, скульптура Марии отобрана к показу на ежегодном шоу малых форм. Уж не та ли низкорослая испанка, которая постоянно пристаёт к художникам советами, как правильно оформлять работы и есть Мария? Решаю проверить, что это за шоу и можно ли к ним пристроиться. Распечатываю информацию с адресами, и в ближайшую субботу отправляюсь на «разведку боем». Сегодня открытия в двух местах. Выхожу на Принс стрит. Так странно появляться здесь без тележки, и идти прямо, а не согнувшись в три погибели, и постукивать каблучками по каменной мостовой. По 4‑й Вест дохожу до площади Вашингтона, но никак не могу найти нужный дом. Как слепая лошадь, тычусь во все стороны, потом догадываюсь, что нужно пересечь площадь. Так же, как и летом, на специально огороженном участке резвятся собаки. Их владельцы, скрючившись и нахохлившись, терпеливо сидят на скамейках. Гуляющих нет — очень холодно и ветрено. Наконец, в здании университета через стеклянную стену вижу толпу. Догадываюсь, что наконец–то нашла то, что искала. Открываю прозрачную дверь и с трудом пробиваю себе дорогу к стойке информации. Вежливый мальчик выдаёт мне лист бумаги с именами участников.
Спрашиваю, могу ли я принять участие в следующей выставке. Он заметно скучнеет и объясняет, что в этой галерее выставляются студенты университета. Непроизвольно оглядываюсь и отмечаю, что контингент присутствующих давно вышел из студенческого возраста. Заметив мой взгляд, он вытаскивает из–под стойки блокнот и предлагает оставить свой адрес, по которому мне вышлют информацию о выставках. Почти не сомневаюсь, что письма не дождусь. Тем не менее, отчётливо, почти печатными буквами, дуя на замёрзшие пальцы, пишу адрес. Мальчик улыбается, и блокнот исчезает под стойкой. С энтузиазмом он наливает мне красного вина в пластиковый стаканчик. Вина мне не хочется, но стаканчик даёт ощущение причастности, он вроде соломинки для утопающего. Медленно, словно улитка, прокладываю в толпе тропинку, проползая по всем залам. Насчитываю их пять. Это ежегодная выставка малых форм, то есть каждый участник представляет три произведения, размером не более десяти сантиметров в длину и ширину. Вот почему здесь так людно — сами художники, плюс каждый из них привёл родственников и друзей. Все ждут объявления победителей, которые получат денежные премии, почёт и славу. Они будут гордиться, впишут событие в портфолио и резюме. Для кого–то эта победа будет стартом для новых, для кого–то — обычной рутиной, для кого–то — звёздным единственным мигом.
Комиссия, руководствуясь личным вкусом, пристрастиями и опытом, выберет троих лучших, посеяв в душах оставшихся ощущение бездарности, ненужности, непричасности, непрофессионализма. Все заметно волнуются, как будто выбор этот приобщит победителя к неким райским кущам, к небожителям, принятым в высшие эфемерные сферы, где по кудрявым облакам прыгают ручные серебрянокрылые Пегасы.
Белые стены плотно увешены картинками и фотографиями. На мой взгляд, много всякой белиберды — концептуальной, декоративной и абстрактной. Очень популярны заливки из эмали. Изредка попадаются интересные работы. Запомнилась скульптурка–гроб. Oбёрнут американским флагом, на нём корчится чернокожий солдат с оторванными по колено ногами. Читаю табличку. Да это же скульптурка Марии! Молодец! Не могу точно припомнить — та ли это надоедливая испанка или другая женщина, с которой мы вместе дежурили на открытии и делали бутерброды для фуршета. Пропихиваюсь сквозь толпу. Никого из знакомых не встречаю, ни предполагаемой Марии, ни Лиз. На меня никто не обращает внимания, как будто я невидимка. Выбрасываю пластиковый стаканчик в урну и, решившись, рывком открываю дверь в пустую, продуваемую ледяным ветром улицу.
Решаю до следующего пункта проверки идти пешком. Это далеко — на 26‑й стрит и 11‑й авеню. Прохожие редки. Почти все мужики одели ушанки, а вот некоторые дамочки бегут с непокрытыми головами, с посиневшими носами. У них течёт из глаз и носа и красоты никакой. Начиная с 8‑й авеню улица окончательно пустеет. Дома на глазах ветшают, становятся уже и ниже, вывески скособочены. Сразу за 10‑й авеню начинается нежилой район, скопище гаражей и заводов. В них теперь открываются галереи. В пустырях, заваленных отходами, растут новые многоэтажные здания, в которыe втиснуты многочисленные выставочные залы. Уж на что мрачное, заброшенное место, недавнее прибежище для наркоманов и проституток, но тем не менее в галереи не прорваться. В фаворе у них концептуализм, то есть «чем хуже, тем лучше…»
