— Быстро они принялись за работу, — сказал я. — Что будем делать?
— Найдём новый остров, — сказал Мишка, щурясь на солнце.
— Ты же был против этого, — усмехнулся я.
— теперь я всё равно не хочу видеть его, — вздохнул он.
— Почему?
— Я ударил тебя там.
У Мишки всегда было так: сегодня — одно, завтра — другое, и я уже давно перестал удивляться. Когда мы проходили мимо островка, на котором росли три кривых, изогнувшихся берёзы, я спросил:
— Как тебе этот?
Мишка глянул, пожал плечами.
— можно построить дом на деревьях, — сказал он.
Он вдруг бросил обувь, скинул одежду и прыгнул в воду. Широкими сильными взмахами он плыл к острову, а я стоял и смотрел. Он по-медвежьи вскарабкался на берёзу, но сорвался с неё и плюхнулся в воду, а через пару секунд вынырнул, фыркая и отплёвываясь. Я покатывался со смеху, и он вторил мне издалека. Он призывно помахал мне рукой, и я тоже разделся и поплыл к нему. Мы барахтались в воде, потом вылезли и, покрытые гусиной кожей, дрожали от холода. Мишка стал вдруг грустным и задумчивым. Он сидел и смотрел вдаль, сунув руки под мышки, и кожа на его затылке над шеей собралась в две складочки. Стало грустно и мне. Этот новый остров был хорош, на нём можно было бы устроить много интересных вещей, но почему-то уже не хотелось осваивать его. Это была неподъёмная тяжесть, к тому же, не такая уж нужная. На сердце было неуютно и холодно.
— Как ты думаешь, всё кончилось? — вдруг спросил Мишка.
Я вздрогнул.
— У меня холодно вот здесь, — сказал Мишка и показал на грудь.
— Это пройдёт, — сказал я.
Но мне стало страшно. Я замёрз так, словно сейчас был декабрь, а я только что выкупался в проруби. Мишка встал, прыгнул в воду и поплыл от острова на берег.
Мы обсыхали на берегу. Мишка закопал меня в тёплый песок, лёг рядом и рисовал на моём животе каракули. потом я вылез и сполоснул волосы в воде, чтобы избавиться от набившегося в них песка. Мишке для этого нужно было только отряхнуть голову ладонями.
— Тебе не нравится этот остров? — спросил я.
Он пожал плечами. Снова повисла тягучая и тоскливая тишина. Мы оделись и пошли обратно.
Через два года после истории с островом, в начале летних каникул я упал с крыши гаража и сломал спину. Я чудом выжил, и мне пришлось перенести две операции, одну за другой. Я очень боялся, что не смогу ходить, но врачи всё-таки поставили меня на ноги. Я тогда пропустил в школе полгода, но кое-как умудрился не отстать — во многом благодаря Мишке, который держал меня в курсе того, что мы проходили по основным предметам. К занятиям в школе я вернулся только в конце января, и Мишке пришлось тянуть меня по физике и химии — особенно он помогал мне с задачами.
Спина у меня стала неестественно прямая. Неудобно было только поначалу, а потом я понемногу привык. Однако, на последнем курсе университета начались проблемы. Я упал на крыльце, ничего себе, к счастью, не сломав, но на спине это не замедлило сказаться: при быстрой ходьбе или резких движениях — например, при прыжках — меня начало "заклинивать", ноги деревенели и отказывались сгибаться в коленях. Это проходило само собой, но, разумеется, мне приходилось ограничивать себя в некоторых движениях. Врач сказал мне, что для устранения этих проблем нужна ещё одна операция. И он был честен. Если в первый раз меня оперировали и лечили бесплатно, то сейчас за операцию приходилось платить. А когда я услышал стоимость нахождения в специализированном медицинском центре в течение реабилитационного периода, мои мечты на лучшую жизнь рассеялись, как дым. Но это было позже.
Разумеется, с такой больной спиной в армию меня не взяли, и после окончания школы я поступил в университет, а Мишка пошёл в армию — честно, не уклоняясь. Отслужив положенный срок, он вернулся домой, но совсем ненадолго.
Ещё до ухода в армию Мишка встречался с девушкой — первой красавицей нашей школы, Лерой Польских. Он не слушал матери, которая советовала ему обращать внимание не на ветреных красавиц, а на добродетельных скромниц; он всегда выбирал красивых, и Лера была его давней мечтой. Когда ему наконец удалось добиться её внимания, он был на седьмом небе от счастья — и, конечно, слеп, как все влюблённые. Временами я ему немного завидовал: ведь такая привередливая красавица, как Лера, не на всякого обратит своё внимание — видно, чем-то Мишка её зацепил. И всё же я не мог отделаться от предчувствия, что ничем хорошим это не кончится, и даже пытался намекнуть об этом Мишке. Какое там! Он ничего не желал слышать. Мы с ним до хрипоты спорили о том, что в женщине лучше — красота или добродетель. Я считал, что всего должно быть в меру, а Мишка почти что с пеной у рта доказывал мне, что красота и есть лучшее женское достоинство. Меня за мои умеренные взгляды он назвал расчётливым и рассудочным, а ещё в пылу спора обозвал меня Ужом, тогда как себя он, видимо, ассоциировал с Соколом. Тогда меня такое сравнение немного задело: я отнюдь не причислял себя к классу Ужей, а считал, что я просто разумен и осторожен. Мишка же упивался своей победой и совсем не замечал (или не хотел замечать), что Лера в сущности была просто красивой пустышкой. Под внешней привлекательной оболочкой таилась капризная и избалованная натура, эгоистичная и чёрствая, и мне Мишкин выбор был очень не по душе. Как я ни старался предостеречь его, он посылал меня на все четыре стороны, и мы даже на какое-то время отдалились друг от друга.
— Ты просто завидуешь мне, — сказал Мишка однажды. — Тебе-то самому слабо, вот ты и ругаешь Лерку. Зелен виноград, да?
За это я нешуточно на него обиделся, и мы практически перестали общаться. Мишкино увлечение Лерой становилось всё серьёзнее, и, уходя в армию, он просил её его дождаться; я даже слышал, что он предлагал ей пожениться после его возвращения. Я поступил на иняз, а Лера — в техникум; наши с ней пути пару раз пересекались, когда она обращалась ко мне за помощью по английскому: ей нужно было перевести какие-то тексты. Тексты были для меня пустяковыми, и я перевёл их ей, а когда Лера пришла ко мне в институт забирать переводы, её сопровождал какой-то бритоголовый парень в щеголеватых остроносых туфлях. Мы встретились в вестибюле института, куда она зашла одна, но сквозь стеклянные двери я увидел, что на крыльце она подошла к этому парню, и они ушли вместе. Здания наших учебных заведений располагались почти по соседству, и я нередко видел Леру; она тоже видела, что я её вижу, но её, похоже, совершенно не беспокоило то, что я вижу и её ухажёров. Мишка к этому времени служил уже полгода; я мог бы написать ему о том, что видел его возлюбленную с другими парнями, но не стал этого делать, посчитав это как-то ниже своего достоинства.
Когда Мишка вернулся из армии, он, конечно же, обо всём узнал. Возвращаясь однажды после занятий в своё общежитие, я увидел его у входа: он ждал меня. Лицо у него было угрюмое, со следами потасовки. Когда я спросил его, что он здесь делает, он сплюнул на землю и сказал, что приезжал разбираться с Леркиными ухажёрами. Он выяснил личности трёх, двум из которых, по его собственным словам, он начистил морды по полной программе, а на третьего уже махнул рукой. В кармане у него была бутылка водки, и он просил меня составить ему компанию. Я не стал торжествовать над ним со словами вроде "Ну, что я тебе говорил?", просто провёл его к себе. Через некоторое время вернулись мои соседи по комнате, и стало ясно, что одной бутылки мало, поэтому пришлось вскладчину покупать ещё. Мы все упились так, что никто из нас на следующий день не пошёл на занятия.
Мишка очень переживал из-за Леры. А когда я приехал домой на каникулы, у Мишки дома разыгрывалась драма: он собирался вернуться в армию — служить по контракту. Это было его собственное решение, он пошёл против воли матери, которая категорически возражала. Когда он уезжал, она лежала замертво. Мишкин отец выразил своё мнение кратко и по-мужски:
— Пусть сам решает. Мужик он или нет?
Что касается меня, то я тоже считал, что решать должен был сам Мишка, хотя мне было искренне жаль его маму. При виде такого горя любое сыновнее сердце не выдержало бы, но Мишкино выдержало — уж не знаю, как. Перед отъездом Мишка устроил мальчишник, собрав всех приятелей и крепко напоив их. Потом, когда мы прощались на железнодорожной станции, я спросил его:
— Ты когда-нибудь вернёшься, или ты… насовсем?
— Не знаю, Серый, — сказал Мишка. — А к кому мне сюда возвращаться?
Когда поезд уже тронулся, на перрон выбежала запыхавшаяся Лера. Остановившись, она провожала растерянным взглядом мелькавшие мимо вагоны набиравшего скорость состава.
— Он уже уехал? — пробормотала она.
Я кивнул:
— Угу.
— Он не просил ничего мне передать?
Я молча покачал головой.
Через год Лера вышла замуж.
