— Да-да, — соглашается Следователь, — когда Зорн появлялся в Морском клубе, все взгляды присутствующих сразу же устремлялись на него. Этот человек обладал отталкивающим очарованием. О нем ходило много слухов. Одно очевидно: Карл Най терпеть его не мог… а Густав Зорн не пропускал ни одного семейного путешествия на яхте. Он наслаждался холодностью Карла, и часто, в Морском клубе, я замечал, как старик Най весь застывал при приближении Зорна и подчеркнуто отворачивался.
— Несмотря на это, — замечает Литературовед, — он всегда брал его на борт. Ненавидя его, он в то же время не мог без него обходиться. Уж я-то знаю, поверьте!
— Да, такое неприкрытое влечение вызывало немало улыбок.
— Ох уж этот Зорн! Какой прекрасный подозреваемый! — со смехом говорит Поэт-Криминолог.
— Вот именно! — отвечает Литературовед. — Если бы мы могли доверять своей интуиции, то выбрали бы его. Но, исходя из опыта, мы знаем, что когда всё указывает на человека…
— Это доказывает, что он не виновен.
— И все же лишь он в силу своей порочности кажется мне способным совершить это преступление.
— Порочность не может быть мотивом. Утопить столько людей и утопиться самому из-за порочности? Нет! — восклицает Следователь.
— Но все как раз наоборот! — возражает Поэт-Криминолог. — Я изучил с научной точки зрения множество преступлений, и в моей практике было, как говорится, хоть пруд пруди преступлений, где отсутствовал мотив. Преступление — уже само по себе мотив. Сколько преступников, отличавшихся артистической натурой, признавались, что не могли устоять перед возможностью побороть искушение! Воспользоваться удобным случаем. Совершить почти невероятное! Это невозможно, но я сделаю! Мы должны понимать, что желание убивать заложено в природе человека. Первобытный человек не знал, что он убивает. Он жил себе и жил. Смерть предшествовала преступлению. До преступления было убийство. Но убийство нас не интересует. Смерть не подчиняется жизни: это движется — это больше не движется! Были вдвоем — остался один. Вероятно, такова была первая реакция того, кто, встав на нижние конечности, удивленно констатировал: то, что двигалось, больше не движется. Не правда ли, потрясающее впечатление? Едва он понял, что жизнь, как в зеркале, имеет обратную сторону, то у него возникло непреодолимое желание разбить это зеркало. Вот, на мой взгляд, достаточно сильный мотив для коллективного утопления: философское убийство.
— Остается только узнать, кто из присутствующих на яхте был философом, — скептически замечает Литературовед.
— Вот именно!
— То есть кто не смог воспротивиться философскому искушению?
— Вот именно! Искушению «красоты». Это было слишком красиво, понимаете? Вокруг — необъятное синее море, сливающееся на горизонте с таким же синим небом; неподвижно стоящий «Уран», величественный, белый, похожий на айсберг. Все шестеро плавают в воде, смеются и переговариваются…
— Вы говорите шестеро, а их было семеро.
— Все правильно! Но кто-то же поднялся первым! Кто-то, нагнувшись и глядя с высоты на остальных, не смог побороть искушения убрать лестницу и самому прыгнуть за борт. Вероятно, он думал, что такой случай совершить редкое по красоте преступление предоставляется умному человеку с художественной натурой раз в жизни.
— Вы рассуждаете как эстет-криминолог, — замечает Литературовед. — То, что вы, исповедуя теорию о возможной «красоте» преступления, не смогли бы устоять в подобной ситуации, я почти допускаю, но то, что в этой семье нашелся бы хоть один, поддавшийся почти естественному, по вашему мнению, искушению, я ни за что не поверю!
— Но вы меня плохо поняли! Да, это чудовищное преступление, но неотразимое с художественной точки зрения!
— Мне кажется, вы кое-кого забываете, — перебивает его Литературовед. — К примеру, Лоту Най.
— Что? Молодую жену старика Найя?
— А чему вы удивляетесь? Я просмотрел ее дневник. Он очень странный и сложный, причем не только из-за своего стиля, но также из-за вставок и рисунков, сделанных рукой Карла! Но об этом позвольте мне рассказать позже, когда я ознакомлюсь с увеличенными фотографиями знаков, обнаруженных на корпусе «Урана».
— В таком случае пойдемте ко мне на работу! Фотографии уже готовы.
— Нет, я не могу заниматься всем сразу. Поймите, за одну ночь на меня свалилось слишком много информации. И я чувствую, что совсем утону, как только продолжу чтение.
— Лота Най, — размышляет Криминолог, — да, это соблазнительно — сделать ее подозреваемой. Ей грустно, она чувствует себя одинокой в этой семье. Предположим, что все бросаются в воду, кроме нее. Она смотрит, как они плавают вокруг яхты, и внезапно ее охватывает что-то такое, перед чем невозможно устоять: одним жестом, не требующим никаких усилий, она берет лестницу и бросает ее купающимся. Вначале все смеются, потом жутко пугаются. Ее просят спустить веревку, швартов, чтобы поднять лестницу и снова прикрепить ее. Но что делает Лота?
— Она бежит, пытается найти швартов, — предполагает Следователь.
— Никоим образом! Возбужденная общей паникой, криками, требованиями, скорее всего, Карла Найя, она чувствует внезапное головокружение и тоже прыгает в воду. Да, вот так, спонтанно… или от отчаяния… но она понимает это уже в воде. И тогда пробуждается.
— Скажите, все криминологи обладают таким дьявольским воображением? — со смехом спрашивает Литературовед.
— Криминология действительно дьявольская наука. Она доказывает, что преступление завораживает человека. Я уже говорил, именно преступление, а не убийство. Убийцей был Каин, а преступниками стали его потомки, которые знали, что делают. Каин, в отличие от своих потомков, был простодушным. Убийство превратилось в преступление со смертью простодушного Авеля. Я люблю великих преступников; криминолог во мне любит великих преступников. Кто когда-нибудь станет изучать простодушных? Кто когда-нибудь станет изучать социального раба? Социальный раб — это клон, биологически размноженный, несущий в своих генах закон «ты никогда не будешь убивать». Социальный раб ест, пьет, спит, производит себе подобных; вот уже тысячи лет он вне игры, за что получает компенсацию в виде ежедневной горстки хлеба насущного. И вдруг — никто не знает почему? — в нем просыпается дьявол. Этот действует уже по-другому. Но вот думает ли он по-другому? Об этом никому не известно, но всё, что он делает, — это уже другое. Преступление — в нем, оно живет и поджидает удобного случая. Еще никого не убив, дьявол уже преступник. Он идет в безликой толпе, и никто не замечает, что преступление живет в нем, что он сжился с ним, как талантливый артист с образом преступника.
— Вы читали книги Юлия Найя?
— Нет.
— Я поражен, насколько близки его и ваши парадоксы. Посмотрите на эти рукописи на столе. Они занимали три старых чемодана, которые Юлий притащил на яхту. Одно из своих сочинений он сопровождает эпиграфом, взятым из Ницше. И этот эпиграф приоткрывает скрытые черты характера Юлия, кажущегося таким таинственным и отстраненным от мира сего. «Я должен преодолеть более ста ступенек. Я должен подняться, сопровождаемый вашими криками: «Ты твердый как камень. Неужели мы — камни?» Я должен преодолеть более ста ступенек. И никто не желает быть ступенькой».
— Эти стихи недостойны гуманиста, — говорит Следователь. — Эти стихи недостойны настоящего поэта!
— И однако, — замечает Поэт-Криминолог, беря листок, — эти стихи показывают всю тихую и тайную ярость, давящую на душу как преступника, ожидающего, когда пробьет час для его великого преступления, так и артиста в ожидании невероятного шедевра. Каждый поэт предпочитает убийство слов убийству людей. Поэт и гуманист? Сожалею, но эти понятия несовместимы. Есть тысячи людей, пописывающих стихи, есть тысячи гуманистов, пописывающих стихи. Но можно ли назвать их поэтами? Конечно же нет! Не об этом ли говорил тот же Ницше? «Это не книга: что значат книги! Эти гробы, эти саваны! Прошлое — вот добыча книг. Но здесь царствует Вечное Сегодня». Вот настоящий поэт-преступник, поэт, не являющийся гуманистом, и такими были все жестокие поэты, исполненные любовью-ненавистью к человечеству.
— Я восхищен вашей интуицией! — восклицает Литературовед, помахивая стопкой листков, исписанных необычайно сжатым почерком. — Юлию удалось невероятное — лишить слова спокойствия. В этих рукописях встречаются фрагменты почти нечеловеческой красоты и великолепия. Этой ночью, переходя от одной рукописи к другой и невольно сравнивая их, я смог отметить, насколько сочинения Юлия, впрочем как и Розы, достойны стихов Ницше: «Море смеется. Это неслыханно!» И это лишь первое впечатление! Дайте мне еще несколько дней — и я обещаю вам немало сюрпризов… А также будущим потомкам.
