— Хватит поэзии! — восклицает Следователь. — И какое нам дело до будущих потомков! Я прошу вас дать мне зацепки или хотя бы какие-то рассуждения, предвещающие будущую драму. То, что творения Юлия Найя призваны взбудоражить будущие поколения, нам безразлично. Как следователю мне не терпится узнать то, что относится непосредственно к делу, а не к вашим литературным исследованиям. Меньше всего вы должны обращать внимание на стилистические изыски. Мы ждем от вас шокирующих откровений! Кто убил? Почему убил? Как убил? Мы должны удовлетворить любопытство. Не наше любопытство, а вообще любопытство. Мы сделаем отчет по поводу загадки «Урана», посвященный богине Любопытства! А не описанию загадки «Урана» ради вашего удовольствия. Каким образом будет получен ответ, нас мало волнует; мы хотим удовлетворить любопытство.
— Как тайный поэт я с вами не согласен, — говорит Криминолог, — но как криминолог я вас почти поддерживаю. Поэт во мне ненавидит любопытство, эту ядовитую шпагу, которой писатель пронзает сердце читателя. Любопытство требует финальной точки. Загадка должна оставаться загадкой. Ну ладно, давайте на этом остановимся и отправимся пообедать в Морской клуб.
Теперь они сидят за столиком в Морском клубе.
— Давайте-ка снова возвратимся к семье Найев, — предлагает Следователь. — Скажите, как это старик Най согласился на то, чтобы вы стали писать книгу о его семье? Зная его характер, я удивлен, что он пошел у вас на поводу.
— О, он не пошел у меня на поводу! Он пригласил меня в гости, думая, вероятно, отговорить от этой работы. Для этого мне пришлось поехать к нему в Испанию, и он поставил условие, чтобы наша встреча продлилась не более двух часов… в результате я остался там на неделю.
— Значит, он согласился?
— Вовсе нет. Но, не будучи в состоянии мне помешать, он попытался в Палсе, а потом в Гранаде, Нью-Йорке и Берлине «отбить у меня охоту». Это его слова. «Вы не напишете эту книгу», — все время повторял он, тем не менее отвечая на мои вопросы. Конечно, он сразу понял, что я пойду до конца. Он знал, что я буду встречаться с Розой, Куртом и Францем, что я в курсе того, где находится Юлий. Юлий не отказался от встречи со мной, и это тоже он знал. Что же он делал, чтобы держать меня в руках и твердо направлять в нужное ему русло? Во-первых, он принял меня в маленьком мавританском садике, где у него стоял рабочий стол. Когда я произнес «литературная семья Найев», старик весь напрягся, а Лота начала нервничать. «Как?! — вскричал он. — Вы собираетесь писать не научный труд о моих произведениях, а исследование, выходящее за рамки литературы?» — «Вовсе нет, — ответил я, — я бы хотел с вашей помощью, а также с помощью ваших детей, согласившихся встретиться со мной, построить здание не столько на базе литературной критики произведений вашей необычной семьи, сколько на семантическом исследовании этого исключительного феномена. В истории еще не было семей, полностью посвятивших себя литературе и создавших ряд параллельных произведений. Именно этот, я бы сказал, генетический аспект меня и привлекает». То есть я перенес акцент на научное исследование материала, хотя на самом деле меня интересовал вопрос «как они это переживают?». Но старику больше всего не нравилось то, что я ставлю на один уровень его произведения с произведениями его брата и детей.
— Даже с произведениями Франца?
— Даже с ними.
— Но Франц, скорее, был философом. Я читал его труд о чувствах. Вряд ли он мог тягаться с «великим» Карлом.
— Из всех детей меньше всего Карл любил Франца. Причину я понял гораздо позднее. Франц был третьим ребенком — последним, — и его рождение стоило жизни матери, первой жене Карла. Этого Францу он никогда не простил. Такова жизнь! Через Франца он за что-то ее винил, может, за страшный уход. Она укрылась в смерти, оставив его одного с тремя детьми на руках. Но в тот момент он старательно избегал разговоров о детях и с трудом сдерживался, когда я упоминал его брата Юлия. Он даже не хотел говорить о своих книгах. Он начал с общих рассуждений о литературе, упомянул «Кольцо и книгу» Роберта Браунинга[1]…
— Одну из самых странных книг, которую почти никто не читал! — говорит Поэт-Криминолог. — А знаете, что в Лондоне есть тайная секта почитателей этой книги?
— Карл мне об этом сказал и намекнул, что вокруг его собственных книг «кристаллизуется», по его выражению, небольшое общество «анонимных читателей». «В противоположность этому, — продолжал он, — все уверяют, что читали «Улисса» Джойса, хотя на самом деле никто не прочел его до конца… или, наоборот, все прочли конец. Ах, эта Молли!» Нахмурившись, он замолчал с напряженным видом. В тот же момент к нему подошла Лота и положила руки на его седую голову. Она обращалась с ним как со взрослым ребенком — участливо и с некоторым превосходством.
— Итак, вы встретились с Карлом Найем в Палсе, — уточняет Следователь. — Признался ли он вам в чем-то таком, что могло предвосхищать будущую драму?
— На второй день нашей встречи Карл упомянул отрывок, не называя произведения, где рассказчик берет двуствольное ружье и стреляет в пловца, чье красивое и решительное лицо то появляется, то исчезает среди волн. Помните этот отрывок, отличающийся очень милой небрежностью стиля? «В самый жуткий момент бури я увидел над водой голову с торчащими волосами. Человек отчаянно и энергично боролся со стихией. Он заглатывал литры воды и скрывался под волнами… Ему было не больше шестнадцати лет, так как при вспышках молний, разрезавших ночную тьму, я заметил над его верхней губой пробивающийся пушок…» Я мог бы продолжить до конца.
— Значит, Карл Най, не называя произведения, упомянул этот фрагмент? — настойчиво переспрашивает Следователь.
— «Несчастный «Уран»! — воскликнул Карл, когда мы шли по берегу в Палсе. Махнув тростью в сторону стоявшего неподалеку на якоре «Урана», он словно пригрозил небу и морю. — Хотите узнать мое самое заветное желание? — продолжил он с такой неприятной иронией, что я в какой-то момент подумал, уж не насмехается ли он надо мной. — Мое самое заветное желание — увидеть, как эта яхта идет ко дну со всеми моими родственничками».
— Вы говорите, его заветное желание… — прерывает Следователь.
— Да, и он добавил все с той же неопределенной интонацией: «И чтобы ни один из нас не спасся! Но в то же время мне хотелось бы спрятаться с двуствольным ружьем на прибрежной скале и стрелять в каждого прыгающего в воду». Он засмеялся и, внезапно переменившись в лице, как это часто бывало с ним, сказал, что это был сюжет, который он вынашивал для своей будущей… или последней книги… я точно не помню.
— Однако вы не могли не заметить разницы между будущей и последней, — замечает Следователь. — Второй термин не только всё меняет, но и значительно усиливает наши подозрения. Вы действительно считаете Карла способным…
— Нет, не думаю. Одно дело — рисовать все это в воображении, другое — уничтожить всех близких и себя в том числе… перейти от написанного к делу…
— Вы ошибаетесь, — прерывает его Поэт-Криминолог. — У меня был совершенно необычный случай, когда человек перешел от написанного, как вы говорите, к делу. Одна работница от скуки или ненависти к своей семье начала писать сама себе анонимные письма. Хотела развлечься? Устала от роли «матери семейства»? Никто не знает! Какие угрозы были в ее письмах? Конечно же, разбить ее семейное и материнское счастье. То счастье, которое эта работница в тайне души ненавидела. Но так как никто не воспринимал всерьез эти анонимки, которые по ее замыслу должны были пробудить интерес к ней, то она в каждом письме стала увеличивать дозу. Угрозы стали более конкретными. Она дошла до того, что начала угрожать жизни собственного ребенка. Но никто так и не всполошился. Люди смеются, когда шантаж приобретает огромные размеры. Вполне естественно, что молодой женщине нужно было выполнить обязательства по литературному контракту, который она заключила сама с собой. И тогда она убила своего ребенка! Написанное осуществилось.
— Не думаю, что Карл был настолько «простоват». Вспомните, как он прекрасно знал мифы, — продолжает Литературовед. — «Я не хочу быть «современным» автором, наоборот, я хочу, чтобы меня считали «античным» автором, — говорил он. — Я хочу оставаться как можно ближе к мифам, в которых я у себя дома. Я все люблю в мифах: кровь, людоедство, инцест, многочисленных богов, зеркально отображающих человека. Цель всех моих книг — осовременить античные мифы. Я хочу придать им красоту, очарование, которые возвысят их и сделают доступными для понимания. Возьмите, к примеру, рубрику происшествий. Добропорядочный, как говорят, отец семейства по непонятной причине, — а чаще всего без причины, что еще более непонятно, — убивает своих детей, жену и других родственников… а затем накладывает на себя руки, приговаривая сам себя. Понимаете, отец семейства, как недавно его еще называли, приговаривает сам себя! Так когда же в нем расцвела черная сторона души?» Мы по-прежнему прогуливались по пляжу. Всю неделю, что я оставался у него в Испании, мы только это и делали. Вдруг он остановился и начертил на мокром песке какие-то странные знаки. Кстати, во мне зреет подозрение, что знаки на борту «Урана»… но к этому мы еще вернемся! Карл Най продолжил: «Хотя много веков назад мы пришли к патриархальному обществу, где-то в душе мы все еще сожалеем о матриархате. Я это понял в тот день, когда умерла моя жена Бель. Да, в этот день я пожалел об эпохе, канувшей в Лету, когда правила Царица-Мать, Великая Богиня, явившаяся из Месопотамии, прародительница Афродиты Урании, царица священной горы, где жила Эрикиния, богиня середины лета. Она убила Царя, сблизившегося с ней на вершине горы. Эрикиния Афродита Урания — Эрикиния означает вереск, не забудьте упомянуть об этом в вашей книге, дорогой литературовед, и обязательно подчеркните красный цвет вереска — любимый цвет Царицы-пчелы, убивающей трутня путем отрывания ему половых органов — была одета в красное как в момент ее любовной связи с Анхисом на вершине священной горы, так и во время принесения в жертву несчастного Царя».
