— Звездочка ты мой, лапочка, бедненький…
Это были священные минуты. Наташа чувствовала себя такой счастливой! До мурашек по спине и кома в горле.
— Бормочешь ты, как Маня-чепурная, — вздохнула мать, отводя глаза в сторону.
Сельская дурочка Маня-чепурная заслужила свое прозвище потому, что любила краситься-мазаться — наводить красоту. Считала, видно, что именно так оно и приличествует настоящей городской даме. И странно было смотреть на ее впалые, как у боярыни Морозовой, щеки, натертые вареной свеклой или конфетной бумажкой, на брови, размашисто и неточно подрисованные древесным углем, которым в селе топили утюги, а раньше, говорят, самовары. Именем Мани-чепурной в пору Наташиного детства стращали непослушных и капризных. Придет, мол, ежели не будешь слушаться, Маня, посадит в мешок с корками, отнесет на станцию, сдаст на мыло. Рейсовые автобусы тогда еще не ходили, дорог не было, и казалось, что станция лежит на другом краю света, где возможны любые чудеса.
Однажды Витька, брат, доказывая Наташе, какой он храбрый, добежал до Мани-чепурной и шлепнул ее по тощему заду. Шлепок получился неожиданно звонким. Мане, наверное, было больно. Витьке исполнилось тогда одиннадцать лет, Наташе — семь, она еще не ходила в школу. «Что будет? Что будет?!» — Наташа в страхе зажмурилась. Безрассудный брат, немо крича, тонул в огромном кипящем котле, под которым жарко пылали дрова, уходил в бурлящую жирную глубину, откуда нет и не может быть возврата.
А Маня засмеялась, показав на миг черные пеньки испорченных зубов, и, порывшись в холщовой своей суме, которую носила через плечо, вручила храбрецу Витьке половину белого бублика. Она была тверда, как дерево, эта половинка, похожая на печатную букву С, и съесть ее не решились, хотя и был соблазн. Стукаясь ненароком лбами, брат и сестра зарыли ее в самом дальнем углу двора, за уборной, среди буйных зарослей паслена. Потом по очереди перевернулись на босых пятках и проговорили, старательно сплевывая через левое плечо: «Тьфу-тьфу три раза, не моя зараза!» — было у них в детстве такое магическое присловье, спасавшее ото всех хворей, бед и напастей…
— А жива она?
— Кто? Маня-то? — переспросила мать. — Она сто лет проживет! Сроду не работала, горб не гнула! Как же! В городе родилась. Побирается по дворам, никакой заботушки. Лечить ее от нас забирали. «Ну, — думаем, — все: конец Мане!» Ан нет, вернулася, снова по дворам шляется. У меня обливную кружку с забора унесла литровую, что ты подарила мне. Люди добрые еле отняли потом. Не отдает, и все тут!
Андрейка, насытившись, закрыл глазки и засопел. Подождав, покуда иссякнет, тихонько отжурчит на пол золотистая струйка, Наташа перепеленала его, уложила, вытерла пол и, развешивая сполоснутую и выжатую тряпку на заборе, попросилась у матери, как в детстве:
— Я к Капитанской Дочке схожу, мам?
Но мать неожиданно заупрямилась:
— Никуда не пойдешь! Сиди! Вдруг Витя приедет?
— Да я быстро. Проведаю — и назад! — весело возразила Наташа, стуча соском рукомойника.
— Сказано: не пойдешь!
Наташа удивилась:
— Да почему, мам?
Мать помялась и сказала, отводя глаза в сторону:
— Должна я ей. Четвертную уж… — Потом, испытующе посмотрев на дочь, спросила вдруг: — У клуба была?
— Нет, я в «магнитку» сразу. Что там делать-то — у клуба? С Тонькой поговорила, потом Нюсю твою повстречала — мимо не пройдешь! Тонька на танцы звала.
«Магниткой» в их селе именовали магазин: иных мужчин он притягивал к себе так, что и за уши не оттащишь.
— Во-во, тебе теперь только на танцы на эти ходить, — язвительно сказала мать. — Танцы-шманцы! Под музыку сначала подрыгаетесь, для затравки, а потом — в кустики, где потемней. А в кустиках и без музыки можно обойтиться…
— М-мама! — крикнула Наташа и вбежала в дом.
Казалось, такого она не выдержит. Оскорбленное сердце разорвется — и все. Но мать неотвратимо, как рок, шла следом, больней плети хлестала ее словами:
— Ох, Наташка, ох, неслушница! Так бы все волосья и повыдерьгала! Витька со своей плохо живет. Ты… Дали матери хорошую жизнью, успокоили старость ее!
Они заплакали одновременно, мать и дочь, и плакали сначала отдельно, каждая о своем, у каждой нашлось о чем поплакать. Потом сошлись, сели рядышком и заревели в обнимку. Обильные, как летний дождь, слезы примирили их, и мать, гладя Наташу по волосам — тем самым, которые только что грозилась выдерьгать, — спросила:
— Ты ж работаешь, в смену каждый день ходишь! С кем внучок-то мой остается?
— Вахтерши приглядывают. В общежитии. Рубль в день им плачу. У них там комнатка такая есть, с вещами…
— Тридцатка ж в месяц! — ужаснулась мать. — Федор пенсионерам городским дом свой в Выселках на все лето, от Николы-весеннего до Успения, сдал за меньше!
— В апреле двадцать один рубль вышло, а в мае — еще меньше, из-за праздников. А ты как думала? За красивые глаза кто ж станет? Бесплатно, мам, только птички поют!
— И водички не поднесут ему, хоть искричись он весь, — уверенно предположила мать.
— Да нет, вроде дают, — опровергла ее предположение Наташа. — Кипяченую в бутылочке оставляю. Прихожу: когда половины нет, когда поменьше… Не на пол же они ее!
Так их, согласно всхлипывающих, и застали явившиеся домой мужчины — молодой, могучий, белокурый, с кирпичным румянцем на щеках, отчасти смахивающий на сказочного Иванушку-дурачка, который на поверку выходит всех умней и берет замуж царскую дочку, и постарше, морщинистый, блеснувший нержавеющей сталью, которая заменяла ему зубы. Войдя первым, Халабруй покашлял в кулак и бросил пыльные мешки у порога. Витька, брат и сын, из-за его спины сообщил ухмыляясь:
— На станции встретились. Я насчет пива пошел узнать, автобуса все равно ждать долго, гляжу — он, Федор! Привет! Ну, один из совхоза «Мир», корешок мой, в армию вместе призывались, подбросил нас. Километров пятнадцать крюку дал! А, Федор?
Тот пробурчал что-то невнятное — то ли возразил, то ли согласился. Он трезвый и вообще-то был неразговорчив, а тут еще и обиделся слегка: пасынок назвал его непочтительно — просто Федором, без отчества, скажем, или «дяди». Одно дело на станции, где они, не обнаружив в буфете пива, до капли выпитого еще утром приезжими грибниками и рыбаками, заменили его бутылкой густого противного «Солнцедара», или под ветром и пылью, в тряском кузове грузовика; совсем другое — дома, при матери и падчерице. Поэтому он и сказал, обращаясь к жене:
— Хрюшка-то там… возится! Кормила?
Мать охнула и бросилась в сени, подхватив на ходу поганое ведро. Халабруй, солидно покашливая, подобрал с полу пыльные мешки и вышел следом. Витька тоже покашлял, удачно передразнивая его, и подмигнул Наташе:
— Рассерчал! А что ж его, «папочкой» величать? Саданули с ним по чуть-чуть. Так, для запаху, — дури-то у нас и своей хватает. А тут этот, гляжу, с заправки выехал. Свистнул ему: стой! Нет, ты подумай, Наташк, — пятнадцать километров! Без слов. Для друга. А?
Наташа утерла покрасневшие глаза и улыбнулась.
— Наследника привезла? — спросил Витька, сбросив ботинки и пытаясь проникнуть в комнату.
— Тш-ш, спит он, не буди, — приложив палец к губам, предупредила его Наташа.
— А! Ну пускай спит, — согласился Витька и сел за стол. — Говорят, они растут во сне. Не слыхала?
— Слыхать слыхала… только вот…
Нет, Наташа, правду сказать, не была с этим согласна. В детстве, загоняя их с Витькой спать, мать обычно говорила им то же самое. Дети, мол, растут во сне. А кто из детей не хочет побыстрее вырасти, стать взрослым? Но однажды, в ветреный осенний вечер, когда слышно было, как стонут деревья, теряя последние мокрые лоскутья некогда пышного золотого убранства, Наташа спросила: «А они спят?» — «Это кто-й-то?» — рассеянно осведомилась мать. «Деревья». — «Нет». — «Вот видишь, — рассудила маленькая Наташа, — они не спят, а растут. И вырастают выше дома!» Мать тогда отмахнулась от дочери, только велела перед сном хорошенько вымыть ноги и снова загремела чугунами, а Наташе надолго, может быть, на всю жизнь запомнился этот разговор.
Вернулись мать и Халабруй. Он оправдывался:
— …делов-то всех — четвертинка! Устал как черт! Мешки-то — попробуй поворочай!
— Надо было сто грамм взять, — наставляла мать.
— Так не наливают теперь! Не прежние времена! Ларьков нету! Что ж мне было, в ресторан за ста граммами идти, да? Прям с мешками?
Но мать лишь недоверчиво хмыкнула и начала, не в меру громко стуча тарелками, собирать ужин на стол. Предвкушая трапезу, Витька, брат и сын, крепко потер ладони — огромные, темные ладони человека, постоянно имеющего дело с металлом и землей. На фалангах пальцев, сквозь светлую поросль на них, синело: «Витя» — и год рождения. Целый паспорт, словом. Анкета.
