вероятно, он хотел ввернуть что-то покрепче и, по-моему, обложался.
как же все это убого, надо сматываться.
«завтра вечером я у Константина, приготовлю ему что-нибудь», говорю я, чтобы хоть как-то поставить их в известность, и папа тут же шамкает: «вот ему благодать-то, а то бы он одно дерьмо из заморозки хавал на своей вилле», мама сразу начинает выступать из-за слова «дерьмо»: «михаэль! ну прошу тебя!» он подергивает губой, с пренебрежением и говорит: «а разве не так. если б она к нему не ходила, он бы уже давно одичал».
«он твой отец», ну что с ней сегодня такое, она говорит так, будто у нас тут рождество, звучит, как «побойтесь бога»: охрана семьи, приличия и обычая.
«в таком случае он мог бы и о матери моей позаботиться, раз уж он мне отец, а не вышвыривать ее и потом даже не обращать внимания на то… что она умерла», о чем тут вообще речь? вероятно, они опять подсчитали и установили, что им из этой квартиры еще долго не выбраться, мол, типа собственный дом нужен, в то время как Константин в одиночестве и достатке торчит на своей вилле — то есть в простом тихом домике на горе — и, бедняжка, загибается, я ничего не говорю, я беру хлеб, ну так вот: «видишь ли, у больших газет настоящие редакции, с большим штатом, к тому же еще и внештатные сотрудники есть, не понимаю, о чем он думает», «но у них не намного больше времени», звучит как возражение, а на самом деле вполне себе акт примирения, потому что тем самым она остается в его любимой теме, «им же, в отличие от тебя, приходится нести на себе бремя общественной жизни: много звонить, трепаться, появляться на приемах, поддерживать знакомства, расспрашивать посетителей, заполнять анкеты, следить за музыкальным рынком, редактировать чужие интервью, сидеть в жюри, отвечать на вопросы, устраивать конференции, контролировать хит-парады совместно со звукозаписывающими студиями и телевидением, писать предисловия, издавать антологии».
господи исусе, это еще вдруг откуда, этот приступ красноречия?
он лукаво ей подмигивает, охренеть можно, и поздравляет: «всё-то ты знаешь».
«я только хотела сказать», до чего она еще собирается опуститься, мне аж дурно, «у них, вероятно, еще меньше времени на чтение, чем у тебя».
«да, у нас цепочка короче и действенней», какая елейность.
с меня хватит, я тоже слово вставить могу: «ясное дело, гораздо действенней, нельзя же игнорировать волю акционеров».
он сразу узнает цитату, но первым делом вызывающе медленно закрывает книгу, потом смотрит на меня в упор: «ты еще на свет не появилась, клавдия, так давно это было», «выпьешь еще что-нибудь?» подскакивает к нему мама с собачьей преданностью, он кивает в ее сторону, а на нее даже не глядит, она встает и идет за новой бутылкой, в то время как он не спускает с меня глаз: «это было двадцать лет назад», «и ты хочешь мне сказать, что сегодня этого больше нет, да? всех этих… позиций, принципов, акционеров, наблюдательных советов?» я видела листовку, она сохранилась у Константина, «бунте листе»[16], которая была тогда в муниципалитете, распространила ее, когда ей подсунули протокол: якобы слишком левая ориентация, излишняя поддержка движения в защиту мира и излишняя критика действий полиции во время захвата жилплощади, так что владелец контрольного пакета, продуктовый оптовик из округа, в итоге на это пожаловался, и тогда они даже не пикнули, папочкины коллеги.
«я знаю, откуда у тебя это», говорит он с угрозой.
«он мне ее показал, но без умысла, просто чтобы я чего-нибудь узнала, о твоей свободе прессы».
«без умысла», повторяет папа, будто ему это сперва разжевать надо, «пффф», издает он потом и встает, как раз когда мама возвращается с бутылкой, «я уже сыт», и почти вышел, но возвращается, забирает книгу, смотрит поверх стола как поверх лужи крови на нас обеих, это должно означать: пусть никто даже не думает комментировать, что я забыл свой гроссбух, если мама сейчас спросит, что новенького в школе, я удавлюсь.
008800
Константин протягивает мне статью, вырезанную из «уцэт — социалистическая немецкая газета — газета гкп» от двадцать восьмого мая 2004 года, наиболее значимые места выделены желтым, по желтому и читаем:
«настолько же секретен и haarp (high requency active auroral research project), возникший под руководством Пентагона близ северного магнитного полюса на аляске. при этом речь идет о гигантской передающей станции, которая способна запускать в ионосферу радиоволны как высокой, так и низкой частоты, излучаемая посредством более чем шестисот сорока антенн энергия может пробивать в ионосфере настоящие дыры или электрически заряжать ее так, что она, как рефлектор, будет передавать эту энергию обратно с большей силой, в любую точку земли, по некоторым сведениям, вокруг аналогичных, пусть и не столь мощных установок, произошло изменение погоды, многие ученые опасаются, что haarp используется и для того, чтобы исследовать влияние, оказываемое на человека низкочастотным излучением, исследования преподносятся преимущественно как «гражданские» — однако, административные органы совершенно согласны с тем, что преследуются военные цели, тем не менее, официально никаких подробностей не сообщается. однако просочились сведения о том, что haarp способствует улучшению коммуникации с подводными лодками, идущими на большой глубине, а также манипуляции глобальными погодными условиями. посредством манипуляции ионосферой можно нарушить глобальную коммуникацию, сохранив при этом связь для самого пользователя, кроме того, система якобы способна делать своего рода рентгеновские снимки земли, якобы способна просвечивать земную поверхность на несколько километров вглубь (сейсмическая томография), чтобы нащупывать месторождения нефти и газа, а также размещенные под землей военные устройства»
если это не совершенно бредовый
009400
по гигантскому плазменному телевизору, который он купил себе два года назад и который мы вместе, как два вора, затаскивали к нему в дом, показывают восстание, мятеж, нет: «дебош», говорит Константин, да к тому же «в самом центре богатого запада», как он любит повторять, для уточнения этой
слишком высокие двери и слишком большие врата городов: сиэтл Вашингтон генуя Мельбурн квебек прага вавилон хайлигендамм
интонация странной смеси восторга и страха, пока я разбираю купленное, чтобы все это ему приготовить, по рецепту томаса, которого нам обоим недостает с тех пор, как он переехал в свой дурацкий берлин.
все в этом доме закрыто бумагой, заставлено и задекорировано, даже на кухне лежат газеты, хламятся книги, но хламом это не назовешь, хотя папа и утверждает обратное. Константин держит в руках одну из своих левых газет, по поводу которых он вечно злится — некоторые я даже не знаю, — он обмахивается ей и потом зачитывает: «вот, кризис представительства, у них это так называется, и потом взгляни на экран, бланкистская чушь, разрыв сердца можно получить, насколько бесперспективны эти бедолаги, сначала разжечь, ярость
немая, а потом такой вот молокосос тут пишет — взгляни на экран, посмотри на это, а потом просто послушай: “эта молодежь не представляет собой новый революционный субъект, героев, но и действуют они не глупее или не аполитичнее, чем жалующиеся на обостренный ход капитализма профсоюзные работники и редакторы литотделов. было бы вовсе не удивительно, если б их мятежи в итоге затормозили ревальвацию, экономизацию жизни сильнее, чем назревший протест профсоюзов и критически настроенных авторов, иногда кризисы — предвестники катастрофы, но иногда в них проявляется коллективное знание, которое не может выразить того, чего хочет, и тем самым делает возможным развитие, которое имеет к эмансипации гораздо большее отношение, чем политическое просвещение и организация масс через уже осведомленных левых”, что за мерзостное свинство!» я вижу, как в телевизоре горит огонь и спрашиваю: «почему?»
он смотрит на меня, пока я высвобождаю лимоны из сетки, тем самым своим взглядом, который всегда говорит, что он коммунист; ну что мне с того? коммунисты — это для меня, как «старокатолики», я и сама за левых.
с тех пор как мне можно голосовать — уже полтора года, — я дважды голосовала «за зеленых», что ему еще нужно? почему идея о том, что люди должны защищаться, будет иметь силу, только если они состоят в партии? сам-то он вообще еще состоит в какой-нибудь партии, при том что он
«мистика», говорит он, не потому, что повздорить решил, а скорее просто от усталости, «как же тут государству и капиталу впечатлиться, когда бедняки сжигают свое собственное жилье? я помню — ты этого не знаешь, еще слишком маленькой была, — как горело общежитие беженцев, в начале девяностых, в душном таубертале[17], старая тюрьма, там разместили людей — в тюряге», это слово он произносит громко и подчеркивает, «и однажды ночью она вдруг загорелась, чудо, что никто не погиб, — их всех вывели, я стоял рядом, в толпе зевак, со штайнером, который тогда еще был жив, из гкп[18], он меня туда позвал, мы хотели помочь, пожарка и полиция нас, дохляков — стариков и совсем молодых, с яркими шевелюрами, — не пропустили, и через день в чистенькой газетенке твоего отца было напечатано, что обер-бургомистр разочарован: им от чистого сердца и гостеприимства предоставляют жилье, а они его поджигают, так они думают, так говорят, и какой там толк от знания, которое не может выразить, чего хочет — это же просто… вообще нет ничего, о чем нельзя было бы сказать!»
