— Нет, — произнес я. — А вы как считаете?
Она долго размышляла, потом повернулась и внимательно посмотрела на меня.
— Дело не в том, хвалят вас или нет, — проговорила она, будто отвечая на свой вопрос. — Важна искренность.
— А вы считаете, картина написана искренне?
— Конечно, — отрезала она.
Я тоскливо изучал ее жесткое лицо, жесткий взгляд. «Откуда эта жесткость, — спрашивал я себя, — откуда?» Девушка, вероятно, почувствовала мою тоску, потребность исповедаться, потому что взгляд ее вдруг смягчился, и мне показалось, между нами возник мостик, но он висел над пропастью — хрупкий и недолговечный. Она добавила слегка изменившимся голосом:
— Не знаю, что вы выиграете от знакомства со мной. Я причиняю горе каждому, кто ко мне приблизится.
Мы условились скоро встретиться. Было неловко говорить, что я желал бы увидеть ее на следующий день или совсем не отпускать, что нам больше нельзя расставаться. Вообще-то память у меня великолепная, но иногда в ней возникают непонятные провалы. Не помню, какие слова я сказал тогда Марии, по-моему, она ответила, что должна идти.
В тот же вечер я позвонил ей. К телефону подошла женщина; услышав, что мне хотелось бы поговорить с сеньоритой Марией Ирибарне, женщина, кажется, немного удивилась, затем пообещала посмотреть, дома ли она. Почти сразу же раздался голос Марии, хотя тон был настолько официальным, что у меня защемило сердце.
— Мне необходимо видеть вас, Мария, — сказал я. — С того момента, как мы расстались, я не перестаю думать о вас.
Я остановился в замешательстве. Она не отвечала.
— Почему вы молчите? — спросил я с растущим беспокойством.
— Подождите минуту, — сказала Мария.
Было слышно, как трубку положили на стол. Через несколько секунд вновь зазвучал голос Марии, на этот раз — настоящий, теперь казалось, она тоже волнуется.
— Мне было неудобно разговаривать, — объяснила она.
— Почему?
— Здесь много народу.
— А почему удобно сейчас?
— Я закрыла дверь. Когда я закрываю дверь, это значит, что меня не должны беспокоить.
— Мне необходимо видеть вас, Мария, — жестко повторил я. — С тех пор, как мы расстались, я только и думаю о вас.
Она не ответила.
— Почему вы молчите?
— Кастель… — нерешительно начала она.
— Не называйте меня Кастель! — закричал я.
— Хуан Пабло… — проговорила она робко.
Я почувствовал, что эти два слова сулят мне безграничное счастье.
Но Мария опять умолкла.
— В чем дело? — спросил я. — Почему вы не продолжаете?
— Я тоже… — пробормотала она.
— Я тоже — что? — перебил я нетерпеливо.
— Я тоже только и думала…
— О чем? — жадно спросил я.
— Обо всем.
— Что значит обо всем? О чем?
— О том, как все это странно… О вашей картине… О вчерашней встрече… О том, что случилось сегодня… трудно объяснить…
Неопределенность всегда выводила меня из себя.
— Но я говорю, что только и думал о вас, — подчеркнул я. — Вы же не сказали, что думали обо мне.
Она помолчала. Потом ответила:
— Я сказала, что думала обо всем.
— Вы не уточнили.
— Все это так странно… было так странно… Мне как-то не по себе. Конечно же я думала о вас.
Мое сердце подпрыгнуло. Я жаждал подробностей: меня волнуют подробности, а не обобщения.
— Но как, как? — спросил я с нарастающей тревогой. — Я вспоминал каждую черточку вашего лица в тот момент, когда вы смотрели на дерево, ваши каштановые волосы, ваш жесткий взгляд и то, как он вдруг смягчается, вашу походку…
— Пора кончать разговор, — вдруг прервала она меня. — Сюда идут.
— Я позвоню вам завтра утром, — проговорил я в отчаянии.
— Хорошо, — быстро ответила Мария.
Я провел беспокойную ночь. Мне не давалась работа, хотя много раз я брался за кисть. Выйдя из дому, я неожиданно очутился на улице Коррьентес. Со мной происходило что-то странное: окружающие были мне симпатичны. Я уже говорил, что собираюсь писать обо всем без утайки, и вот тому доказательство — признаюсь честно в одном из худших своих пороков. Люди всегда вызывали у меня неприязнь, даже отвращение, особенно скопления людей. Как ненавидел я летние пляжи! Некоторые мужчины и женщины были приятны, некоторыми я восхищался (я не завистлив), а кого-то искренне любил; дети возбуждали во мне нежность и сострадание (особенно если я сознательно заставлял себя забыть, что со временем они станут такими же, как и взрослые), но люди как таковые всю жизнь казались мне омерзительными. Не скрою, иногда я целый день не могу есть или неделю не в состоянии работать из-за какой-нибудь подмеченной человеческой черточки. Просто невероятно, насколько алчность, зависть, тщеславие, грубость и жадность — все эти признаки человеческой породы — разом могут отражаться на лице, в походке, во взгляде. Что же удивительного, если после подобной встречи тебе не хочется ни есть, ни писать, ни даже жить. Впрочем, гордиться тут нечем: все это говорит о высокомерии, тем более что и в моей душе тоже не раз зарождались алчность и тщеславие, жадность и грубость. Но я пообещал ничего не скрывать и сдержу слово.
Итак, той ночью презрение к человечеству, казалось, исчезло или, по крайней мере, на время смягчилось. Я вошел в кафе Марцотто. Вы, наверное, знаете, что туда ходят слушать танго, как верующие — «Страсти по Матфею».
Утром, около десяти, я позвонил Марии. К телефону подошла та же женщина, что и вчера. На просьбу соединить меня с сеньоритой Марией Ирибарне женщина ответила, что та рано утром уехала за город. Я остолбенел.
— За город? — переспросил я.
— Совершенно верно, сеньор. Вы сеньор Кастель?
— Да, я Кастель.
— Она оставила вам письмо. Извините, но у нее не было вашего адреса.
Я не сомневался в том, что мы сегодня увидимся и эта встреча многое изменит, так что известие об отъезде Марии сразило меня. Вопросы один за другим рождались в моей голове. Почему Мария уехала? Очевидно, это решение было принято после нашего разговора по телефону, в противном случае она бы предупредила меня о поездке и, главное, не велела бы сегодня звонить. Наконец, если она решила уехать после того, как поговорила со мной, не был ли этот внезапный отъезд следствием моего звонка? А если так, то почему? Не захотела ли Мария еще раз скрыться, опасаясь сегодняшнего свидания?
Эта неожиданная поездка за город вызвала первое сомнение. Как обычно, я стал припоминать подозрительные подробности, которым раньше не придал значения. Чем объяснить разные оттенки ее голоса во время вчерашнего телефонного разговора? Что это за люди, которые не дают ей спокойно поговорить? К тому же это доказывало, что она способна на притворство. И почему горничная заколебалась, когда я позвал сеньориту Ирибарне? Но особенно запомнилась фраза: «Когда я закрываю дверь, это значит, меня не должны беспокоить». Мария была окружена какими-то таинственными тенями.
Все эти мысли одолевали меня, пока я мчался к ней домой. Странно, что она не узнала моего адреса: я знал уже и адрес и телефон. Она жила на улице Посадас, почти на углу с Сивер.
Когда я поднялся на пятый этаж и позвонил, чувствовал я себя достаточно паршиво.
Дверь открыл слуга, наверное, поляк или что-то в этом роде; я назвался, и он провел меня в тесную гостиную, заваленную книгами: стены были до потолка уставлены книжными полками, вдобавок книги горой лежали на двух столиках и даже на кресле. Меня поразила необычная величина некоторых томов.
Я привстал, чтобы внимательнее изучить библиотеку. Вдруг мне почудилось, что за моей спиной кто-то есть. Я стремительно обернулся и в дальнем углу увидел человека, высокого, худощавого, с прекрасно посаженной головой. Он улыбался как бы мне, хотя улыбка была блуждающей, неопределенной. Глаза его были широко раскрыты, и я догадался: это слепой! Вот почему книги были такими огромными.
— Вы Кастель, не правда ли? — вежливо поинтересовался он, подавая руку.
— Да, сеньор Ирибарне, — пробормотал я, нерешительно протянув руку и думая, в каком родстве он может находиться с Марией.
Предлагая жестом сесть, он слегка иронично улыбнулся:
— Я не Ирибарне, и не говорите мне «сеньор». Меня зовут Альенде, я муж Марии.
Привыкший по-своему оценивать и осмысливать паузы, он тут же добавил:
— Мария всегда называется своей девичьей фамилией.
Я замер.
— Мария много рассказывала мне о ваших картинах. Я ослеп несколько лет назад и еще помню, как выглядят предметы.
Он будто стыдился своей слепоты. У меня пересохло во рту. Как хотелось вырваться на улицу и спокойно во всем разобраться!
Слепой вынул из кармана письмо и протянул его мне.
