Купец Цин вступил в пределы Финша с караваном в сотню лошадей.
Впереди спокойно выступали под мерный перезвон колокольцев вожаки — головной и второй, — оба свободные от вьюков. В гривы их вплетены были красные кисти, на крупах переливались звезды из красной материи, поводья — тоже красные — опущены.
Следом шли вьючные лошади, прислушиваясь к колокольцам, звеневшим на шеях у вожаков. Каждая лошадь не сводила глаз с красной звездочки, привешенной к хвосту идущей впереди. Лошади вышагивали, задрав головы, но шли ровно. Они не лягались и не щипали траву у обочины, и каждая в точности повторяла движения вожаков.
Старый Део, хозяин лошадей, восседал, скрестив ноги, на третьей лошади, прямо на вьюке, кутаясь с головой в свое серое пальто, насквозь промокшее в густом тумане и под коротким шквальным дождем, который пронесся недавно в горах. И если бы не сизые клубы табачного дыма, вырывавшиеся время от времени из-под воротника пальто, его самого можно было бы принять за тюк с товаром.
Вдоль всего каравана растянулись погонщики — по одному на каждые десять вьюков. Ежась и дрожа от стужи, бежали они с бичами в руках рядом с лошадьми; иногда то один, то другой забирался на вьюк, чтобы подремать немного, свесив голову на грудь.
Караван растянулся цепью в желтоватых зарослях кустарника, и с каждым днем пути все чаще мерещилось людям, будто бесконечная извилистая дорога ведет их к самому небу. Оглянувшись, можно было увидеть лишь путь, пройденный вчера, — одинокую полосу красноватой раскисшей глины, пересекавшую кручи и терявшуюся далеко внизу. Не слышно было человеческих голосов, эхо разносило между высокими склонами гор только стук копыт и щелканье бичей, да еще ветер со свистом проносился над волнующейся высокой травой, тонул в ней и снова возвращался, обрушиваясь на людей и лошадей.
Солнце, казалось, навсегда исчезло за низкими тучами, но иногда по вечерам оно вдруг печально проглядывало на несколько мгновений, окрашивая вершины и дальние склоны, изрезанные ручьями, в безрадостный блекло-желтый цвет.
Временами кто-нибудь из погонщиков затягивал песню или принимался нудно браниться, но вскоре умолкал, и в горах становилось еще пустыннее и тоскливей.
* * *
Мрак обрушивался тяжкими пластами, стремительно и грозно. Желтые уступы гор неожиданно подернулись синевой. Ветер взревел, затем, слабея, волна за волною, утих среди бескрайних и молчаливых холмов, покрытых травой.
А караван упорно поднимался по кручам. Надвигалась ночь. Впереди оставался последний крутой подъем, а там и Финша, но эта часть пути была самой утомительной и трудной.
Лошади вдруг разом стали. Проводники забегали вокруг них, доставая из-за пазухи бамбуковые фляги с водкой, крепко настоянной на корне гау[7]. Каждой лошади, вздернув ей за узду морду, влили в глотку по целой фляге. Звонкое ржание огласило горные кручи. Лошади дрожали, вскидывали голову, перебирали передними ногами, но вскоре успокоились. В долгом пути они уже успели привыкнуть к этой черной настойке — ее давали им перед самыми трудными перегонами. Настойка взбадривала их, прибавляла сил.
Но вот караван снова тронулся, и кони один за другим стали подниматься на пустынную седловину перевала.
* * *
Старая Зианг Шуа стояла пад обрывом и глядела вниз.
На дороге, освещенной последними лучами зари, появился караван. Зианг Шуа несколько раз принималась считать лошадей и все сбивалась со счета. Отсюда, сверху, лошади казались неясными тенями, терявшимися во мгле ущелья.
Зианг Шуа вспомнила о детях, и ее охватила тревога.
В хижине у потухшего очага осталась одна только маленькая Ми — она дожидалась старшего брата Ниа, который ушел за дровами. Средний брат Кхай тоже убежал — отправился на поле, затерянное среди лесистых склонов, чтобы набрать кукурузы, хранившейся во времянке. Почему их так долго нет?
Тревога Зианг Шуа все росла. Так уж повелось, что в минуту опасности мать всегда стремится собрать детей возле себя, словно клуша — цыплят. Мальчишки куда-то запропастились, а тут эти лошади, неведомо чьи, поднимаются в горы, идут и идут без конца…
Появление в горах лошадей всегда означает опасность. Где лошади, там чужаки: солдаты, начальство, купцы, а в доме Зианг Шуа всегда боялись чужих.
И еще: всю жизнь лошади приносили беду Зианг Шуа.
Так случилось и в ту весну, когда ее мужу, пахавшему поле, пришлось бросить плуг в борозде. Разве есть кому дело до урожая на поле простого человека, когда речь идет о господском опиуме? И мужа погнали с караваном — везти в долину опиум, принадлежавший уездному начальнику.
Одна из лошадей с грузом опиума оступилась и сорвалась в пропасть.
Те, кто вернулся домой, рассказывали: когда лошадь покатилась с обрыва, мужу Зианг Шуа удалось было ухватиться за каменный выступ, но слуга начальника, разъяренный потерей груза, столкнул несчастного в бездну.
Другие же утверждали, будто муж ее в страхе перед начальником сам бросился следом за лошадью.
А третьи объявили, что муж Зианг Шуа был одержим злым бесом и нарочно загубил господское добро, вот почему разгневанный начальник лишил его жизни, бросив в пропасть.
И каждый клялся, будто знает все из первых рук.
Как бы то ни было, плуг так и остался на поле, словно дерево, пустившее корни в борозде, а муж Зианг Шуа не вернулся. И тут пришла новая беда — страшнее смерти: по деревне пошел слух, будто вся семья Зианг Шуа одержима злым бесом.
Сосед, заболевший лихорадкой, кричал в бреду: «Зианг Шуа!.. Меня грызет злой бес Зианг Шуа!» Другой сосед встретил однажды Зианг Шуа в поле и, вернувшись домой, занемог, и люди зашептались: «Эту хворь наслал на него злой бес Зианг Шуа!..» Бедная женщина была едва жива от страха. Временами ей и самой чудилось, что она одержима бесом. Сходив к ручью, она собрала обкатанные водой камешки и целый месяц продержала их во рту. Еще в детстве она слыхала: одержимый, чтобы избавиться от злого беса, должен продержать во рту камешки ровно тридцать ночей, после чего бес обернется сгустком крови и его можно будет выплюнуть вместе с камешками. Но на камешках, которые она выплюнула на исходе тридцатой ночи, не оказалось ни капельки крови.
Озлобившиеся соседи потолковали между собой и решили так: пусть Зианг Шуа с детьми отпразднует Тет, а там всех их надо прикончить, иначе злой бес изведет всю деревню.
Деревенские ребятишки грозили смертью даже маленькой Ми. Зианг Шуа с сыновьями Тхао Ниа и Тхао Кхаем и с дочерью Ми уже не смели показываться на улице; день за днем, в дождь и ясную пору сидели они в своей хижине, забившись в угол, и ждали, что вот-вот к ним ворвутся соседи и поволокут на расправу.
Однажды им почудилось, будто перед их хижиной остановился конь начальника уезда. Впрочем, это мог быть и еще чей-нибудь конь — они ведь слышали только стук копыт. И за неплотно прикрытой дверью прогремел грозный голос:
— Злой бес Зианг Шуа! Издохни, бес Зианг Шуа!
Едва стук копыт затих вдали, старая Зианг Шуа и ее дети выбежали из хижины и, не разбирая дороги, кинулись в лес… Кто это кричал? Начальник? Кто-нибудь из односельчан? Не все ли равно? Им грозила неминуемая смерть. Надо было спасаться. Они бежали, не смея оглянуться, все глубже забираясь в чащу, унося с собой из всего своего добра один лишь старый треснувший чугунок.
Так очутились они вчетвером в глухом лесу. Было там тяжко и мрачно. Но лучше уж терпеть ужас одиночества, чем вернуться на опушку и встретить людей. Заметив человека, работавшего на далекой лесной делянке, Зианг Шуа и ее дети, поторапливая друг друга, уходили еще дальше, в самую глушь, как мыши, как косули, скрывающиеся от охотника. Целый год они жили так в страхе и лишениях, словно прокаженные, которых соседи относят в лес дожидаться смерти.
Но они не умерли. Они уцепились за лес и выжили. Посеяли кукурузу на делянке, укрытой в лесной глуши, собирали в дуплах мед диких пчел. Да, они выжили, но жили так, словно на всем белом свете, кроме них, не было ни души.
И так не год, не два и не три… Сколько мест сменили они в лесах — и сама Зианг Шуа не упомнит…
Снаружи послышался шорох, затем где-то рядом за стеной ударилось оземь что-то тяжелое — очевидно, большое полено. В хижину вбежал Тхао Ниа и, с трудом переводя дух, крикнул:
— Сколько там лошадей, матушка! И все поднимаются к Финша…
Ми, семеня ножками, обежала остывший очаг. Дрожа и стуча зубами от холода, она спросила брата:
— Лошади? А сколько их? Много лошадей?
Вошел и Тхао Кхай. Мешок за его спиной, притянутый широким поясом, съехал набок — видно, ослабел узел. На пол вывалилось несколько кукурузных початков, кривых и щербатых: то ли зерна сами осыпались, то ли их выгрызли мыши. Початки покатились по иолу, но никто не подобрал их. Кхай вопросительно взглянул на старшего брата.
