В мгновение ока я промок до нитки. Холодные капли попадали за шиворот, стекая по кегельбану позвоночной колеи, заливали лицо, застревая в бороде; причмокивая, хлюпали резиновые кеды, в которых я оказался по воле случая. Внезапно ливень, принимающий все более грозные размеры, сменился снегом, повалившим, как из перевернутой шапки, что было странно, ибо по моим представлениям на двора стоял конец сентября. Подумав, что я смогу простудиться, я вдруг заметил, что снег почему-то сухой на ощупь, растер на ладони несколько снежинок и увидел, что это никакой не снег, а обыкновенные кусочки ваты, летящие густым потоком из опрокинутых небес. Сухая вата липла к моей успевшей промокнуть одежде, и чтобы не оказаться через несколько минут вываленным в белом пуху, словно котлета в панировочных сухарях, я решил заскочить в ближайший подъезд и переждать. Открыв первую попавшуюся дверь, я мельком взглянул на номер и прочел: 12.
Дверь на двух упругих пружинах с оттяжкой захлопнулась за моей спиной. Прислушался. Тишина. Где-то в глубине квартиры раздался хрустальный бой часов. Стремясь потише, постарался стряхнуть с себя скатывающиеся под рукой в чахлые рулончики кусочки ваты, которые распластывались, но отставали плохо. Затем решился и мимо чучела коричневого медведя, агрессивно показывавшего белые искусственные зубы, направился, осторожно ступая, в глубь квартиры. Прошел одну комнату с круглым обеденным столом посередине, стоявшим на четырех обращенных внутрь ножках, точно согнувших колени; мимо немо застывшей шеренги стульев вдоль стен, взглянул на напольные часы без стрелок с боем английской работы, который я только что слышал, миновал другую проходную комнату с двумя диванами красного дерева, обтянутыми материей цвета американского флага, мимо отделанных бронзой кресел, сквозь их решетчатые спинки проглядывали обои с гербовым рисунком в контурных пятнах плесени, и замер перед дверью кабинета; из-за двери не раздавалось ни звука.
Почему-то забыв постучать, я распахнул дверную створку и сразу заметил сидящего в вольтеровском кресле, спиной ко мне и перед низенькой конторкой, черноволосого курчавого человечка в потертом бухарском халате.
- Вы, уважаемый, от какой организации будете? Сегодня не приемный день, - недовольно щуря маленькие глаза, спросил, оборачиваясь на звук открывавшейся двери, человечек, распушил кляксоподобные бакенбарды, одной рукой незаметно стряхивая паутину с гусиного пера, а другой зажимая отделанную серебром и дымящуюся пеньковую трубку.
Ответил я не сразу; как всегда: сначала прозрение, протыкающее раскаленной иглой, и только затем мысль, никогда полностью не оформленная ледяной структурой слова. Коленкор, кожзаменитель, ненастоящий, подумал я, и неожиданно для самого себя гаркнул:
- Александр Сергеевич, разрешите представиться! Давно усталый раб замыслил я побег… На свете счастья нет, а есть покой и воля. Умоляю, угостите папироской!
- Что вам угодно? - бешено поводя выпученными белками глаз на обезьяноподобном лице, проговорил человечек привставая, - Вы, товарищ, где…
- Папиросочку, будьте любезны, не откажите в благотворительности, - перебивая, как сумасшедший шептал я, делая шаг ему навстречу.
- Стой, ты куда? - заорал вдруг говорящий муляж. - Хуйвейбин, не подходи, тебе это даром не пройдет, - и прыгнул с ногами на раздвижной письменный стол, весь заваленный бумагами. И тут же превратился в черного пушистого кота, который постукивал закорючкой хвоста по шелестящим бумагам, внимательно наблюдая за мной разноцветными глазами. Один глаз казался янтарно-зеленым, в зависимости от падающего света, а вместо второго была вставлена перламутровая пуговица с двумя скрещенными латинскими "Р" и цифрой I посередине.
- Кисанька, кисанька, - томно засюсюкал я. Кот сладким сахарным взглядом следивший за моими перемещениями, подождал, пока я протяну к нему свою руку, и в самый последний момент, когда я уже собирался схватить его за шкирку, предостерегающе зашипел и одним длинным прыжком выпрыгнул в открытую форточку.
- Подделка, конъюнктурщик, - разорвал я тишину криком и запустил ему вслед тяжелую массивную трость темного дерева, попавшуюся мне под руку. Но его и след простыл.
…Ватный снегопад давно уже кончился, потемневшие и слипшиеся осклизшие островки собирались около сточных люков, забивали трещины асфальта, скользили под ногами, когда я, потеряв счет времени, брел вдоль той же самой набережной, ощущая, как сознание только иногда выныривает на поверхность, прорывая тягучую ряску прострации и погружаясь в нее снова. От всплеска хорошего настроения, возникшего ниоткуда и канувшего в никуда, не осталось и помина.
Впервые, более чем за десяток лет, я начинал день не за письменным столом; всегда мучившийся любой причиной, отрывавшей меня от него, теперь я не испытывал ни малейшего сожаления из-за моей вынужденной праздности, ибо все мои ощущения стерлись, как старый грифель. Моя душа, обычно строго взыскующая самое себя, свободно болталась и екала, словно лошадиная селезенка; я, склонный к кропотливому и нудному самокопанию, к выуживанию затухающих импульсов мыслей и ощущений, мог бы сказать, что не узнаю самого себя, так как напоминал дырку от зуба, подвижную капроновую прорву, поглощающую все без остатка. Голова, набирая скорость, кружилась наподобие банкетки, которую иногда подкручивала под нужную высоту моя мама, прежде чем усесться за пианино. Я не понимал ничего, и главное: не хотел понимать. Внезапно я остановился, потому что мои внутренности сжали железные пальцы судороги, и, схватившись руками за решетку, перегнулся телом вниз, боясь, что меня сейчас начнет тошнить; и вспомнил, что голодаю целый день. В следующий момент в животе, чуть пониже пупка, распустился, развернулся бутон боли. О, я прекрасно знал, что это такое; меня опять посетила одна моя старая знакомая, язва. Давненько мы с вами не встречались. Что за фигня? Кругами боль расходилась по всему телу, распуская волны из одной точки, будто туда всовывали заточенный карандаш. От этой потаскухи можно отвязаться только единственным известным мне способом: накормить до отвала и выгнать вон. Оттолкнувшись руками от решетки набережной, не глядя на мутную маслянистую воду, я лишь мельком взглянул на погнутую табличку на высокой ножке, на которой над зачеркнутым названием скорописью было выведено "река Флегетон". А затем, цыкая для настроения зубом, побрел дальше. Надо было во что бы то ни стало достать жратву для потаскухи.
Уже давно не глазея на встречаемых прохожих, не обращая на них никакого внимания, свернул направо у Конюшенной площади, перемещая свое тело не по линиям зрения, а по координатам запахов, доносившихся до меня. Обоняние нищего. Острое как нож. Внезапно мое зрение вырезало из индифферентного фона четыре горящих окна на первом этаже углового здания; через кое-где раздвинутые занавески виднелись какие-то столы и жующие над ними физиономии. Неизвестно на что рассчитывая, не имея сил справиться с запахом пропитанных маслом поджаренных пончиков, стыдливо укутанных саваном сахарной пудры, я потянул на себя дверь и вошел. Над головой зазвенел колокольчик.
В то же мгновение из-за портьеры выскочила подвижная фигурка, облаченная в черный блестящий фрак, сверкающую белизной манишку, с желтой цифрой "6", вышитой изощренной гладью на накладном фрачном кармане.
- Что желаете? - спросила черно-фрачная фигурка, выдавливая лицом вопросительную гримасу, лицом, которое кого-то страшно напоминало, будучи одновременно никаким: какой-то прилизанный чубчик, какие-то плоские щечки, все вместе иначе, чем стертый пятак, ничего не напоминало.
- Простите, голоден, - играя желваками от смущения, проговорил я.
- У нас питание только по талонам, - мгновенно убирая, стирая как пыль, печать заинтересованности с лица, проговорил стертый пятак, - у вас имеются талоны?
- Нет, - ответил, сжимая зубы.
- Это нарушение, но я мог бы договориться, есть один человек, вы понимаете, в качестве исключения можно за наличные. У вас есть наличные, шеф, тугрики-червонцы?
- Нет, - сказал я, с непонятной тоской вспоминая отданные старику-старьевщику две копейки. - Нема. No it is not.
Пауза. Удивление. Восторг.
- О, щедрая интуриста! - с радостным восхищением оглядывая мой потрепанный свитер и лоснящиеся на коленях брюки, залопотал он. - Твоя моя понимай. И моя твоя понимай, ибо вхожу в международный затруднительный положение. Дружба, дружба. Твоя щедрая капуста, моя щедрая хлеба, сытная, вкусная, понимай? Гони монету, комарада. Немного валюта, и тут же много ам-ам будешь, понимай?
Сам не зная, как это получилось, я потянулся и зажал двумя пальцами плоский носик черно-фрачной "шестерки". Подвыв от боли, он попытался отпихнуть мои пальцы руками, но я сдавил сильнее, и он тут же обмяк, приседая и подскуливая по-собачьи. Заметив висящее на стене огромное зеркало в резной раме, я подтащил его к нему, помогая себе второй рукой, тянувшей его за шиворот.
