Наверное, понятно, куда я веду. У меня уже с первых дней обозначился явный протестантский конфликт с окружающей действительностью. О воздействии своего голоса я уже упоминал. Кроме того: все, и в первую голову молодая особа, ставшая матерью, нашли, что я необычайно уродлив. Кирпично-красное сморщенное существо, - влажно-сопливая рожица, скрюченные пальчики, похожие на кошачьи коготки; существо, не признающее никого вокруг. Как оказалось, родившись, словно по строгому хронометражу ровно через известный срок, я появился некстати: у мужа еще неизвестной мне молодой особы назревали определенные трудности со Временем; трудности, которые и заставили его лет так на пять переехать в места не столь отдаленные, в один южный городок, где он когда-то родился. Я даже не подозревал, что тучи над моей головой сгущаются и назревают фурункулы неприятностей. Судьба уже пророчила мне всевозможные испытания, но в самый последний момент, когда гроза, казалось, вотвот разразится (ящеркой-молнией мелькала мысль не брать меня совсем), в мою судьбу вмешалась первая женщина.
Она была дежурным врачом в родильном доме - одинокая, среднеарифметических лет, среднегеометрической судьбы - и пожелала приютить меня под своим синим чулком, простите, своим крылом. Произошла обычная вещь - аберрация. На меня посмотрели под новым ракурсом: я оказался кому-то нужен. Но женщины, сороки-воровки, они подчас прямолинейны как стрела: то, что понравилось одной, тут же приобретает ценность новизны. Моя судьба стала клониться в обратную сторону. Мученическая биография поэта откладывалась на неопределенный срок; я обретал любимых родителей и возможность путешествия, собираясь на пять лет покинуть Питер.
Нельзя сказать, что полоса осложнений для меня и окружающих на этом кончилась: скорее, произошла перестановка сил. Мое окружение, поняв бесполезность борьбы, отступило, выкинуло белый флаг, и вместо колючей щеки неприятия, я ощутил ласковое прикосновение, полное любви и умиления. Умиляло, конечно, все. Мой крик казался теперь достаточно музыкальным: возможно, в будущем я буду оперным певцом или музыкантом. Несмотря на стесненные материальные обстоятельства, уже прикидывалось, какого самого лучшего учителя музыки мне следует нанять. Мое уродство тоже, как ни странно, постепенно стало пропадать: во вчерашнем существе, напоминавшем ободранную кошку или кролика, стали проявляться какие-то знакомые фотографические черты. Иногда я становился похожим на нашего двоюродного дедушку из Киева, который, хотя и не блистал красотой, зато обладал хорошими манерами и занимал прочное общественное положение. Иногда моя мама, превращаясь почти в ясновидящую, пыталась сквозь слезы на глазах рентгеном предчувствий разглядеть на моем морщинистом челе признаки особых мыслей и предназначений. Ее слезы были прозрачны, как неосуществленные мечты и супружеские разочарования. Она мечтала, как возьмет меня под руку и войдет в хрустальный бело-бежевый зал филармонии, бывшее Дворянское собрание. Она торопила время: я был галантен и высок; мама улыбалась, прижимая платок к глазам, и была готова простить мне авансом все, что угодно. Даже тот случай, когда я злорадно испортил одному военному новый замечательно выглаженный мундир, а военный вытащил зачем-то из кармана носовой платок и выглядел при этом глуповато. Военные, как и женщины, очень целомудренно подходят к своему внешнему виду, ибо внешним видом выражают свое отношение к действительности и окружающим. Дело происходило в самолете, летевшем к месту пятилетней ссылки, но внезапно…
…некий новый звук отвлек меня от приятно-растяжимых резиновых воспоминаний; только что, глядя себе под ноги, я изменил плоскость рассеянного взгляда - и вспомнил, где нахожусь. Туман совсем поредел, я стоял на мостовой, посередине Большой Морской, в окружении неизвестно откуда взявшейся толпы. Нет, толпа не обращала на меня никакого внимания, она струилась, волновалась вокруг моей неподвижной фигуры, точно морские волны вокруг утеса, поглощая и не умея поглотить его до конца. Все явно чегото ожидали. Наконец двери дома петербургского генерал полицмейстера Чичерина распахнулись, и облегченно вздохнувшее скопище людей стало всасываться открывшимся чревом, словно пыль трубой пылесоса. Увлекаемый потоком, не имея возможности шевельнуться и переставляя ноги просто поневоле, вместе со всеми я поднимался по достаточно крутой лестнице, иногда раздраженно пытаясь выпасть из этого округленного множества, вырваться и исчезнуть. На второй площадке мне вроде бы удалось прижаться к стеночке между двумя пилястрами из искусственного мрамора, но тут мне на плечо легла рука человека в штатском, с характерной квадратной головой и квадратной челюстью, который прошептал: "Товарищ, не валяйте дурака, собрание добровольно-принудительное" и подтолкнул меня вслед остальным. Уже перед самым входом в зал мне удалось развернуться, и я увидел, что вся поднимающаяся масса разбита на колонны такими же людьми в штатском, с квадратными головами, точно на демонстрации, а словосочетание "добровольно-принудительно" сквозняком летало над головами.
В круглом зале, в который мы вошли, как мне показалось, шло обычное отчетно-перевыборное собрание. Мне удалось притулиться сбоку у окна, что выходило на Мойку; комариное стрекотание голосов от украшенного кумачом возвышения до меня почти не долетали, и я от нечего делать стал разглядывать присутствующих. Труднее всего приходилось тем, кого разместили в первых рядах: стремясь сохранить внимательное и серьезное выражение лиц, они напряженно таращились в сторону очередного выступающего, некоторые, чтобы случайно не заснуть, вставляли в глаза распорки из пальцев, поддерживая постоянно закрывающиеся верхние веки, некоторые подпирали головы сжатыми кулаками. Зато в задних рядах жизнь била ключом. Наиболее дальновидные, скрываясь за спинами впереди сидящих, листали шелестящие газеты и журналы в мягких обложках, другие убивали время различными играми: отгадыванием хитроумных ребусов и кроссвордов; высокоинтеллектуальной "пикой-фамой"; простой, но требующей определенной смекалки игрой в дореволюционные "крести-кинолики": по всему клетчатому полю, до пяти крестиков подряд; толстяк в рубашке, с рукавами, закатанными двумя баранками, постоянно протирающий потеющую лысину носовым платком, высунув от удовольствия кончик языка, вычеркивал эскадру для будущего "морского боя", а двое мужчин средних лет, в костюмах с галстуками, с внешностью университетских доцентов, разбирали слово "электрификация" на всевозможные компоненты, образуемые из тех же букв: "рок", "фикция", "кал" и так далее - кто больше. Сидящая в самом укромном углу парочка в уже замеченных мною защитного цвете тужурках целовались взасос, не обращая ни на кого внимания, молодой человек, повернутый ко мне стриженным затылком, шарил по телу своей соседки, будто искал нечто определенное; иногда приподнимая край ее юбки, показывал желающим приятную линию ее бедра, засовывал два пальца под резинку, на которой держался ее чулок, пару раз запускал руку в пространство юбочного раструба; и те, кто не запасся другим развлечением, с интересом наблюдали за их возней.
Внезапно всеобщее внимание было привлечено громким голосом с эстрады.
- Товарищи, - громко воззвала вставшая из-за кумачового стола женщина с черной курчавой бородой, кое-где кокетливо переплетенной цветными ленточками, - начинается тайное голосование по вопросу, который будет сообщен позднее. Тех, кто "за", прошу поднять руки!
На мгновение зал выжидательно замер. Но уже в следующее мгновение над головами вырос лес поднятых рук; толстяк с потной лысиной по ошибке поднял руку с листком, старательно расчерченным для "морского боя", молодой человек со стриженным затылком, одной рукой оглаживая обнаженное колено своей соседки, другую восторженно поднял вверх и даже пошевелил растопыренными пальцами. Не понимая, что делаю, я тоже по инерции поднял руку вместе со всеми, правда, тут же ее опустил, но этого никто не заметил.
- Единогласно, - удовлетворенно провозгласила бородатая женщина и улыбнулась. - Итак, по взаимному соглашению, новым объектом для вивисекции, человеком, решившим честно отдать свою жизнь для всех нас, избран действительный член Академии наук Мавр Васильевич Юденич!
И тут же на сцене появился только что избранный академик, нетвердой походкой, бережно поддерживаемый за талию нового ватника заботливой рукой бородатой женщины, он вышел на середину, после короткой борьбы с мешающими ему рукавами засучил их, показывая элегантную пороховую татуировку на правой руке, где интеграл в виде синего затейливого плюща извивался вокруг женственных форм ярко проступающего знака дифференциала, и на левой, где была выведена всего одна лаконическая сентенция: "Даешь 5 в 4"; после чего, несколько заплетающимся языком, начал свою лапидарную речь:
