Обедали у бабы Доры очень разные люди, но для нее они все были равными, никого она не выделяла и держалась хозяйкой. Более чем хозяйкой. Она держалась так, словно кормит их не за деньги, которые они ей платили, а как бы угощает, и чуть ли не из милости и добросердечия. Если кто-то запаздывал к общему столу — пусть и на пять минут, — она строго выговаривала за опоздание, а уж если кто-нибудь чавкал или, не дай Бог, шмыгал носом, тому доставалось за милую, что называется, душу.
Откуда в ней все это было, не знаю. Отец ее — мой, стало быть, прадед — был рабочим, а дед — уже мой прапрадед — солдатом, он отслужил двадцать пять лет при Ижорском заводе. (Дальше мои знания родословной по матери отрывочны и случайны, знаю только, что далеких прапращуров Петр I пригнал строить Санкт-Петербург.)
Казалось бы, приходящие обедать инженеры должны были терпеть бабу Дору за вкусную еду, и только, однако не тут-то было. Женившись, обзаведясь семьями, они поддерживали отношения с бабой Дорой, приходили в гости, в трудные минуты жизни спешили к ней за советом, так что, например, я (думаю, что не только я) даже путал, кто наша родня, а кто — нет. К тому же у нее постоянно кто-нибудь жил — либо племянник, либо кто-то из детей племянников и племянниц. Жили и мы с братьями и сестрой у бабы Доры, когда умерла мать, и я не скажу, что это была сладкая жизнь, совсем нет. Но если бы не ее строгость и требовательность в сочетании с бескорыстием и милосердием, кто знает, что сталось бы в конце концов и со мной, и с моими братьями…
А вот нашего отца она почему-то не любила. А может, вообще не любила людей, занимающихся политикой. Или, что всего вероятнее, не столько не любила отца, сколько жалела мать, предвидя, должно быть, ее несуразную, исковерканную судьбу и ранний конец: мать умерла в сорок два года. Очевидно, баба Дора видела гораздо больше, чем видели или хотели видеть люди высокообразованные. Но теперь можно лишь гадать, как и что было в действительности.
И мучает, мучает меня одна не разрешимая для меня загадка, и все кажется, когда подумаю об этом, что нелюбовь бабы Доры к моему отцу отразилась и на матери, и на всех нас. Похоже на то, что, привечая нас, она выполняла какой-то свой долг, а любить — не любила тоже, поскольку родились мы от нелюбимого ею человека. Иначе почему нашу мать похоронили отдельно, а не в общей родовой могиле?.. Ведь хоронили-то именно баба Дора и ее муж! Иначе почему ни мне, ни братьям, ни сестре так и не показали могилу деда Самсона, который лежит на Смоленском кладбище?..
Впрямь все это похоже на то, что мы, Кутузовы, отлучены были от своего рода по материнской линии. Нас терпели, поскольку мы уж есть и поскольку мы — внуки старшего брата бабы Доры, но и только.
Грустно и тревожно думать об этом, ведь мы-то любили бабу Дору искренне, преданно любили, любила ее и наша мать, а вот похоронили же ее в сторонке (правда, место хорошее, на центральной аллее), не допустили к себе, да и умерла она в больнице, так и не дождавшись никого перед смертью. А говорят, ждала, до самого последнего мгновения ждала, что кто-нибудь придет к ней… Был как раз впускной день. Никто не пришел, ни у кого из родственников не случилось в этот день свободного времени…
* * *
На этот раз Клавдия Михайловна встретила их приветливее обычного, приласкала Андрея, что для него было непривычным, и разрешила пойти в кино с соседским мальчиком.
— Вот что, дорогие мои, — заговорила она без всяких там околичностей и предисловий, едва выпроводив Андрея. — Вы бы потихоньку перевезли самое ценное ко мне. Неровен час…
— Не надо, тетя, — сказала Евгения Сергеевна.
— А ты помолчи, Евгения, пока я говорю. Посиди и помолчи, послушай. Останешься с сыном голая и босая, тогда и будешь показывать свой ум. А сейчас молчи. Я разговариваю с твоим мужем.
Евгения Сергеевна вздохнула, вспыхнула, но возразить не посмела.
— Давайте не будем обсуждать эту тему, — сказал Василий Павлович. — У меня сегодня все-таки день рождения.
— Поздравляю. И сколько же тебе исполнилось?
— Тридцать три. Возраст Христа.
— Только ты не Христос, — сказала на это Клавдия Михайловна и усмехнулась. — Он-то за людей мучения принял, а нынче все наоборот выходит: бабы с детишками за ваши дела мучения принимают. Он знал, за что взошел на Голгофу, а вы и этого не узнаете. Да и Голгофа ваша…
Неожиданная эта тирада о Христе удивила, признаться, Василия Павловича, он и подумать не мог, что Клавдия Михайловна что-то знает о нем. А вот знает. И к месту, к месту о Голгофе вспомнила.
— Ну, тетушка! — сказал он и рассмеялся. Между прочим, тетушкой он называл ее крайне редко. — Голгофа у каждого своя, тут вы правы. Только я-то, кажется, жив и здоров…
— И все-то ты на шуточки переводишь, и все-то ко мне с ехидцей…
— Помилуйте, Клавдия Михайловна! Кто вам сказал такую глупость?
— А сама вижу, не слепая. Да и жизнь подсказывает. Ты считаешь меня темной, раз, мол, неграмотная, а я не хуже других на свете прожила. И людей разных повидала, и революцию вашу помню, ой как помню!..
— Но почему же «нашу», а не «вашу»?
— А что мне та революция? Один сплошной разор, и ничего больше. Мой отец, дед вот ее, — она кивнула на Евгению Сергеевну, — семерых вырастил, а работал один. И ничего, не голодали, по праздникам без пирогов за стол не садились. А теперь?.. Ну, тем, кто наверх взобрался, может, и сладко живется, не спорю, а простым людям… Да и вам тоже не очень сладко. — Она взмахнула рукой. — Сегодня наверху, а завтра неизвестно где. И то верно: кто высоко сидит, тому глубже падать.
— Мрачную картину вы нарисовали, — сказал Василий Павлович, косясь на Евгению Сергеевну. Как-то она воспримет эти откровения тетушки?..
— Мрачнее самой жизни не нарисуешь, — спокойно возразила Клавдия Михайловна. — Все я вижу, не думай. А ты, Василий, обязан о жене с сыном подумать. О себе, может, и поздно уже, а о них обязан. Я, конечно, помогу, если что случится, родная все же племянница, но что с меня возьмешь?
— Это я понимаю, — хмурясь, сказал Василий Павлович. — Но почему вы решили, что со мной что-то должно случиться?
— Дай-то Бог, чтобы не случилось, а только вперед заглянуть никогда не помешает. Чего вот ты сегодня ко мне приехал, а не празднуешь свое рождение как всегда?.. Ладно, ладно, не нахмуривай брови, я ведь все равно не боюсь. Правду надо слушать, хоть бы и не хотелось. А правда, она… Сегодня утром, перед вашим приездом, явилась соседка, в слезах вся. Мужа ночью увели. Взяли и увели. А он кто, ты думаешь?.. Мастером на мартене всего-то и работает, шишка на ровном месте. Зато партийный. В семнадцатом году громче всех на митингах кричал за власть Советов и за большевиков. Выходит, докричался. Власть-то, она есть, а его нету. Пьяница, горлопан, это верно, но живой человек же!..
— Разберутся, — неуверенно сказал Василий Павлович. — А вы бы лучше помолчали об этом.
— А мне-то что? — возмутилась Клавдия Михайловна. — Мне бояться нечего, я вся тут, какая есть. С меня взятки гладки.
— Это правда.
— Да не вся! А Евгения, говорю, не чужая мне. И отец ее, чтоб ты знал, тоже за вашу власть погиб.
— Общая у нас с вами власть.
— Нет уж, Василий, дудки! Это не моя, а ваша власть.
— И чем же она вам не угодила, эта власть?
— А мне не надо угождений, обойдусь. Ты вот ответь мне, как соседке жить теперь?.. У них трое ребят и внук вскорости будет.
— Трудно будет жить. Но при чем тут власть вообще? Власть — это народ, мы с вами…
— Меня туда не записывай, — замахала Клавдия Михайловна руками.
Василий Павлович улыбнулся — так неподдельно, так искренне она отказывалась от власти.
— За что же соседа вашего увели? — спросила Евгения Сергеевна.
— Кто ж, кроме них, знает? Весь дом кверху тормашками перевернули, искали что-то. А что там можно найти?.. Вошь в кармане да блоху на аркане. А нашли…
— Что? — не удержался Василий Павлович, не угадав подвоха.
— Книжку красную, на которой написано: «Сры-сры-сры».
— Ну, хватит, тетушка! — возмутился Василий Павлович. — Это уже слишком.
— Заело? Вот оно самое и есть. Кричать научились, книжечки в карманах носите, а правду знать не хотите. Да какая же это власть народная, если правды не хочет знать?.. Ладно, мы прожили свое и помрем, даст Бог, по-людски. А вы-то сами как? А семьи ваши несчастные?.. Подумай, Василий, хорошенько подумай.
Тут Василий Павлович неосторожно задел локтем тарелку, стоявшую на краю стола, она упала и, даже не звякнув, развалилась.
— К счастью, — грустно улыбнулась Евгения Сергеевна. — А вы ссоритесь.
— Да кто же ссорится? — возразила Клавдия Михайловна. — Мы не ссоримся. Мы эту, как ее?.. Дискуссию проводим. — Она наклонилась и собрала осколки. Сложила их стопкой перед собой и проговорила: — Не мне тебя судить, Василий. Но ты-то глава семьи, кормилец, помнить должен всегда, что твое горе — еще не горе. Ты идейный, большевик, а им-то за что страдать?.. Кто там правый, кто виноватый, о том Бог ведает. Он и рассудит всех, когда час придет. Может, и на вашей стороне какая-никакая правда есть. Однако одной правдой, хоть бы и вся она была с вами, сыт не будешь. К правде-то хлебушек нужен, и маслица на него не худо бы намазать.
