— О, так вы воевали, сэр, — сказал я — тоном, должен признать, отчасти небрежным.
— Да. Воевал.
— А где? В каком полку?
— Я предпочел бы не говорить об этом, Маунтстюарт, если вы не возражаете.
Вот так — сказано это было очень резко — и, пожалуй, лишило наше чаепитие уютности. Вся обстановка его изменилась, став официальной и немного натянутой, поэтому я сказал, что хотел бы успеть на автобус, в 4:30 отходящий на Аббихерст, и Х-Д проводил меня до дверей. Из его крошечного палисадника виден шпиль собора Св. Джеймса.
— Странный день для посещения церкви, — сказал он.
— Мне нужно было увидеться с отцом Дойгом по личному делу.
Он бросил на меня свирепый какой-то взгляд, заставивший меня задаться вопросом, что же я сказал не так на сей раз.
— Вы очень умный юноша, Маунтстюарт.
— Спасибо, сэр.
— Вы верите в бога?
— Полагаю, что да, сэр.
— Никогда не понимал, как может человек действительно умный верить в бога. Или в богов. Знаете, вздор все это — полный вздор. Вы должны как-нибудь просветить меня. А, вот и ваш автобус.
Странный он человек, думал я на обратном пути. Не бесполый, он достаточно худощав и красив, Х-Д, и к тому же уверен в себе. Чрезвычайно уверен. Слишком бескомпромиссен, если правду сказать, возможно, в этом все дело. На мой взгляд, человек должен быть способным на компромисс. А в мистере Хоулден-Дозе по временам проступает нечто нечеловеческое.
По возвращении — хорошие новости. Письмо от Люси, да еще и Липинг сообщил, что переговорил с Бошаном — руководителем школьной команды, — мне предстоит играть в следующем матче. Хукером. Стало быть, началось.
2 февраля [1924]Скабиус, наконец-то, познакомился с неуловимой, неописуемой Тесс. Они вместе готовили некоего гигантского тяжеловоза к выставке — чистили его, наводили лоск на копыта, вплетали ленты в гриву и в хвост, ну, и так далее, — проведя вдвоем целых полдня. И на что она похожа, полюбопытствовали мы? Вообще-то, она довольно стеснительная, сказал Питер. Мы напомнили ему, что особенности личности Тесс нас не волнуют, нам интересны лишь ее телесные прелести. „Ну, девушка она не крупная, — ответил Питер, — я словно нависаю над ней. И еще у нее страшно курчавые волосы, штопором, она их стыдится и все время старается спрятать под шляпками и косынками. Грудью ее, насколько я могу судить, природа не обделила. Да, и она грызет ногти, чуть ли не до мяса сгрызает“. Впрочем, они друг другу, похоже, понравились, Тесс даже пригласила Питера в дом, выпить чаю.
Бен, в свой черед, позвонил отцу Дойгу, и тот сказал, что для соблюдения полной секретности Бену лучше не приходить в глимптонскую церковь, а встретиться с Дойгом в доме одной из его прихожанок — живущей непосредственно в Аббихерсте миссис Кейтсби — в удобное для Бена время. Таким образом, первая встреча Бена с отцом Дойгом и католической церковью состоится в следующую субботу — то есть ровно через неделю, — после полудня, в малой гостиной миссис Кейтсби.
Тем временем, я сыграл мой первый, в качестве хукера, матч в регби.
Во второй половине мокрого, моросливого, промозглого дня команда „Сутер“ встретилась на одном из юго-восточных полей с командой „Гиффорд“. Пока игроки раздевались и вяло разминались перед тем, как начать игру с центра поля, до меня постепенно доходило, что обе команды представляют собой обычную смесь ленивых неумех, нескладных здоровяков и безнадежных неудачников. Где-то на другом, дальнем поле шла другая игра, и к нам по пропитанной влагой траве прилетали отголоски обычных выкриков ободрения и отчаяния. Зритель у нас был один — мистер Уитт, заместитель директора школы и, теоретически, тренер нашей команды, который после того, как игра началась, принялся вопить и визжать с боковой линии так, словно это был финальный кубковый матч. В смысле неполноценности команды более чем отвечали одна другой: мячи выпадали из рук, полузащитники мазали, штрафные удары не попадали в цель. К концу первого тайма счет был — 3:0 в пользу „Гиффорд“.
Я понемногу осваивался с игрой, сводившейся, похоже, главным образом к беготне в погоне за мячом (которого я в первом тайме ни разу не коснулся). Это стадное мотание по полю прерывалось свистками, когда нам надлежало выстроиться для вбрасывания или начала схватки. Команды вставали лицом друг к дружке, потом сходились. И мы обращались в 32-ногого человеко-жука, пытающегося извергнуть из себя овальный кожаный мяч. Я был знаком только с двумя „столбами“ справа и слева от меня: имена у них совершенно неправдоподобные, Браун и Смит (на самом деле, Смит-младший, Смит-старший состоит в капитанах). Браун представлял собой заляпанного грязью энтузиаста; Смит-младший — весь в огорчительных угрях — такого же, как я, проходимца-позера. Странное чувство посещало меня в удивительной, темной пещере схватки: так много голов и лиц в такой близи друг от друга, чужие запахи и восклицания, чужие щеки, трущиеся о твои, руки, хватающие тебя за бедра, тычки в твои ягодицы и попытки подбросить их вверх, бессмысленные призывы, звенящие у тебя в ушах, полузащитник схватки, удерживающий мяч, выкрикивает инструкции (и, похоже, что мне): „Готовься, „Сутер“! Поворот направо! Поворот направо! Держи! Начали, раз, два, три!“. И грязный, набухший от влаги мяч оказывается у моих ног, и я подрезаю его ногой, стараясь, иногда успешно, иногда безуспешно, пяткой выбить из схватки, и все вокруг сопят и ругаются. Это не спорт, думаю я: верните мне мое одиночество, мою холодную изолированность на левом фланге, там я хотя бы мог вглядеться в небо и окрестный пейзаж.
И тут мяч выкатывается из схватки. Крики и указания отдаляются, мы разрываем наши рачьи объятия, озираемся по сторонам, пытаясь понять, куда укатила игра, и валим вдогонку за ней. Должен признаться, когда матч подходил к концу, я пребывал в некотором отчаянии: потный, весь в грязи, измотанный и решительно не понимающий, каким образом образовался счет 9:9.
Затем что-то произошло на нашей половине — трехчетвертной ударом ноги пустил мяч вперед, а защитник противника не смог его остановить. Замешательство, мяч перелетает линию, кто-то из игроков защищающейся команды валится на него. Переливы свистка, судья назначает удар от ворот с линии 25 ярдов. Ну-с, мне известно (перед игрой перечитал правила), что одна из обязанностей хукера — противостоять игроку, производящему удар с 25-ярдовой линии, запугивать его и вообще по возможности сбивать с толку. Поэтому я затрусил к 25-ярдовой линии противника, бутсы мои были тяжелы, точно у глубоководного ныряльщика, дыхание вырывалось из груди хриплыми рывками, и пар, казалось, валил от каждой части моего тела, от плеч и от голых колен. Я и теперь не понимаю, что заставило меня проделать тот фокус, однако, увидев, как их полузащитник выходит вперед, чтобы ударить по мячу, я одновременно с ним рванулся, раскинув руки, вперед и вверх в тщетной попытке хотя бы сбить его с шага. И это сработало: удар получился так себе, низкий и резкий, а не высокий и навесной, мяч врезался мне в щеку с такой силой, что отскочил на добрых двадцать ярдов — достаточно близко к линии противника, чтобы позволить одному из наших расторопных трехчетвертных метнуться к нему, сцапать и проскочить с ним в ворота. Попытка реализована — пять очков — победа за „Сутером“, 14:9.
Одна сторона моего лица горела. Помню, мама однажды шлепнула меня по щеке за какой-то скверный поступок, результатом был такой же пульсирующий, пощипывающий жар, от которого на глаза наворачивались слезы. Рубцеватая мокрая кожа мяча оставила на левой щеке и на лбу над левым глазом жгучий красный рубец: лицо словно расплавилось, кожа горела, ее кололо иголками.
Ребята — товарищи по команде — хлопали меня по плечам и спине. Смит-младший орал мне в ухо: „Ты сумасшедший ублюдок! Ублюдок ты сумасшедший!“. Мы победили и победу эту принес поставленный мной по неосторожности блок: и почему-то боль вдруг, словно по волшебству, ослабла. Даже Уитт, взлохмаченный, с прядями волос бьющимися по ветру, с торчащей в зубах трубкой, прокричал: „Чертовски хорошая работа, Маунтстюарт!“.
Позже, когда я уже принял душ, переоделся, когда краснота на щеке спала, сменившись застенчивой теплой розовизной, я, направляясь на встречу со своими, столкнулся с маленьким Монтегю. „Отлично проделано, Маунтстюарт“ — сказал он. Что отлично проделано, грязная ты потаскушка? — спросил я (осуждающим, должен признаться, тоном). „Ну как же, — сказал он, — твой пас вперед. Все об этом говорят“.
Мой „пас вперед“… значит, вот как рождаются легенды и мифы. Теперь я понимаю — и испытываю такое чувство, будто получил откровение свыше, — как выглядит путь наверх. Единственная возможная стезя, ведущая в первый состав и к поощрительной награде, открылась мне: я должен играть с безрассудным, безоглядным идиотизмом. Чем более бессмысленной будет моя игра, чем чаще стану я рисковать руками, ногами и жизнью, тем большего признания — и славы — добьюсь. Все, что от меня требуется, это играть в регби так, точно я маньяк-самоубийца.
