Глава 3
Сидя на диване, она задремала, и опять появились маленькие не то тараканы, не то мыши, не то помесь того и другого. Они корчили рожи, скалились, смеялись, а когда Аглая спросила их, кто они, появился маленький Диваныч и сказал: «Жиды». И тараканомыши стали совсем нахально смеяться, а Диваныч, стуча по столу стаканом, запел: «Сердце красавицы склонно к измене…».
Мышетараканы исчезли, Диваныч растворился в воздухе, но стук продолжался. Аглая подошла на цыпочках к двери и спросила негромко:
— Кто там?
Оттуда ответили:
— Жиды.
— Кто? — удивилась она.
— Жиды, — повторил мужской голос. Аглая откинула щеколду и увидела перед собой молодого человека в драповом длинном пальто, с велюровой шляпой в руке.
Она заглянула за его плечо и спросила:
— А где остальные?
— Кто? — не понял пришедший.
— Вы сказали, что вы… — она замялась, не желая произносить слово, которого в своей речи все-таки избегала.
— Жердык, — представился пришедший. — Александр Петрович Жердык, секретарь райкома партии.
— Какой партии? — настороженно поинтересовалась Аглая.
— Разумеется, коммунистической, Аглая Степановна, — внушительно сказал Жердык.
— А разве еще есть коммунистическая партия? — спросила она.
— Конечно, есть, — сообщил Жердык. — Она растет и крепнет. Разрешите войти?
Она прошла в гостиную, и он за ней. Ей было неловко за беспорядок.
При виде Сталина гость не остолбенел, как это бывало с другими, а осмотрел статую уважительно, слегка поклонился ей, повернулся и поклонился Аглае: — Спасибо, — сказал он тихо, но от души. — Спасибо. Скоро мы вернем товарища Сталина на его законное место.
Даже эти слова не произвели на нее никакого впечатления. Он сел на валик дивана и, растягивая шляпу на колене, начал смущенно:
— Аглая Степановна, мы все о вас знаем.
Она и на это не отозвалась.
— Мы знаем все о вашем героическом прошлом, о вашей принципиальности, несгибаемости…
— Ага, — сказала она, кивая.
— Ну, сейчас вы, может быть, немного и согнулись, но вы в этом не виноваты, — горячо сказал Жердык. — Такие времена. Кого угодно согнут и поколеблют уверенность. Чуждые России люди захватили власть. Выхватили у нас из рук то, за что вы всю вашу жизнь боролись. И что же нам делать?
— И что же нам делать? — повторила Аглая.
— Нам есть что делать, Аглая Степановна, — убежденно сказал Жердык, — нам очень есть что делать. Посмотрите сами. Когда мы были у власти, люди нас не любили. А теперь они сравнивают и видят, что было при коммунистах и что есть сегодня. Нищета, проституция, безработица, разоренная армия, бастующие шахтеры, голодные учителя. Воровство, коррупция, горячие точки и терроризм. Народ возвращается к нам, Аглая Степановна.
— Хорошо, — отозвалась она равнодушно.
— Но нам нужна ваша помощь.
— Моя? — вяло удивилась она.
— Ваша, Аглая Степановна! Ваша помощь. Ваш громадный жизненный и политический опыт, неукротимая энергия.
— Энергия? — возразила она. — Откуда? Я старуха. Древняя, слабая. — Посмотрела гостю в глаза, подумала и призналась: — Пьяница.
Жердык покивал головой печально.
— Да. Слышал. Немного злоупотребляете. Но мы вас вылечим. Правда, тут понадобится ваша собственная воля к победе. — Жердык вскочил на ноги, отбежал к Сталину и стал говорить из-под него, как бы и его привлекши в союзники. — Аглая Степановна, опомнитесь. Отряхните с себя оцепенение и становитесь в строй. Родина, партия ждут вас!
— А что я должна делать? — спросила она без интереса.
— Выступать перед трудовыми коллективами, участвовать в митингах, демонстрациях… Пошлем вас в Москву для участия в акциях всероссийского масштаба, в пикетах, уличных шествиях. Согласны?
— Не знаю, — замялась Аглая. — Как-то неожиданно. А за это… за это не посадят?
— Что? — переспросил удивленно Жердык. — Аглая Степановна, вы же партизанка! Отважная женщина! Да и о чем вы? Посадить заслуженного человека, извините, вашего возраста… За что? У нас ведь все-таки демократия.
— Демократия? — Она посмотрела на него с сомнением. — И что? И никого не сажают?
— Аглая Степановна, — улыбнулся Жердык, — так это же гнилая демократия.
16 апреля 1995 года доктор Плешаков записал у себя в книге регистрации пациентов: «Ревкина Аглая Степановна, 80 лет, обратилась по поводу хронического алкоголизма. Жалуется на общую слабость, головные боли, боли в области печени, также на кислый вкус во рту, отсутствие аппетита, галлюцинации и потерю интереса к жизни. Ввиду преклонного возраста принято решение о психотерапевтическом лечении. Проведено ложное купирование с введением внутривенно физиологического раствора. Больная предупреждена, что в течение ближайшего года прием даже незначительной порции алкоголя может привести к летальному исходу».
Результатом посещения доктора Плешакова было то, что Аглая бросила пить. А заодно и курить. Совершенно бросила и то, и другое — и сама удивлялась, как легко ей это далось. И уже через несколько дней заметила, что в трезвой жизни есть много хорошего. Сознание прояснилось. Перестали посещать ее тараканы, мыши и мелкие члены Политбюро. Стала ориентироваться во времени и пространстве. Появилось ощущение смысла жизни и желание что-то делать, вернулось чувство нужности партии, Родине и народу. И с новой силой полюбила она Сталина, с новой силой возненавидела тех, кого ненавидела раньше.
Радуясь своему новому состоянию, она старалась регулярно питаться, совершала получасовые прогулки перед завтраком и после обеда, принимала прохладный душ. И наладилась ездить по призыву и за счет партии в Москву, участвовать в митингах, демонстрациях, пикетах, где неизменно появлялась с портретом Сталина. Не с тем, что стоял у нее в комнате. С цветным. Где Сталин в фуражке, в кителе с погонами и орденами.
Можно сказать, это было ее второе рождение.
Вечерело, когда к дому 1-а по Комсомольскому тупику подошел неприметный в сумерках господин в мышином пальто и шапке из меха «пыжик натуральный, артикул 4/6», держа в руках «дипломат» с двумя цифровыми замками.
— Бабули, не здесь ли проживает Иван Георгиевич Жуков? — обратился он к старухам на лавочке.
— Иван Георгиевич? — переспросила одна из старух. — Это Ванька-бомбешник, что ли?
— Бомбешник? — поднял брови господин. — А что, все знают, что он бомбешник?
— А как же не знать, — сказала старуха, — ведь мы же здесь все живем, соседи, чай. Все друг про дружку знаем.
— Да? — удивился он. — От ваших знаний, бабули, кому-то могла быть большая польза.
— Чего? — Вторая старуха приложила кривую ладонь к тугому уху.
— Я спрашиваю, — повысил голос пришедший, — где же он проживает, ваш бомбешник?
Прежде, чем ответить на вопрос, старухи тут же, перебивая друг дружку, объяснили пришедшему, что проживает Ванька в полуподвале, как спустишься, сразу направо, и попутно изложили пришедшему всю Ванькину биографию. Когда и при каких обстоятельствах родился и у каких родителей, какой был красивый мальчик до армии и какой стал некрасивый после. И про родителей его рассказали, и про бабку, которая за ним ухаживает: и готовит ему, и стирает, и по делам его с большими сумками куда-то все ездит и привозит ему какие-то, как они сказали, запчасти.
— Значит, бабка там тоже с ним? — спросил пришедший.
— Бабки нет, — сказала первая старуха, — бабка-то в Москву поехала за запчастями. Уж три дня как поехала, и все нету.
— И что же, теперь за ним никто не ухаживает? — спросил пришедший.
— Ну почему ж, — отвечала та же старуха. — Мы ухаживаем, в магазин ходим, стираем, он нам плотит за это.
— Богатый? — спросил приезжий.
— Да уж не бедный. Он за эти за бомбы-то хорошо получает. К нему ж клиенты-то подъезжают на этих, как их…
— На сердимесах, — подсказала вторая старуха.
— Не на сердимесах, а на мердисесах.
— Что в лоб, что по лбу, — отозвалась вторая старуха.
— И на джинах, и на каляках, — уточнила первая старуха, имея в виду джипы и кадиллаки, и тем поставила вторую старуху на место.
Пришедший поблагодарил бабушек за подробную информацию и пошел дальше. Ступени в полуподвал были кривые, скользкие, лампочка отсутствовала, пришедший спускался осторожно, держась рукой за сырую шершавую стену.
Спустился, нащупал обитую рваным войлоком дверь, но прежде, чем постучать, переложил портфель из правой руки в левую, а правой придержав шапку, приткнул глаз к замочной скважине.
Впрочем, ничего интересного он не узрел, кроме сырой узкой комнаты с ободранными обоями, стола, освещенного лампой с низко опущенным оранжевым абажуром, сутулой спины в сером свитере и седой головы.
