Не зря, когда я осознаю это, у меня вырывается мольба о прощении, крик, в котором звучит боль непоправимой утраты. Вина, что такое вина? Другое дело — возмездие, тут уж допустивший несправедливость теряет все.
Никто не знал, как поведет себя Карл. Даже не глядя на Бьёрна Люнда, я чувствовал, что он не спускает с меня горящих глаз, у него был деловой интерес — он выяснял, кто же я такой.
И еще я подумал, что, если Карл бросится на меня, мне не придется даже рукой шевельнуть. Этот бык Люнд свалит его на месте в ожидании награды и в течение сорока лет каждый день будет этим хвастаться. Но Карл не полез драться. Взрослых братьев не бьют. Можно поднять руку на отца или на мать. Можно убить брата, но рука, коснувшаяся его лица, навсегда станет бессильной.
Все решилось быстрей, чем мы успели опомниться. Карл вдруг заторопился и ушел, хлопнув дверью. Йенни рванулась, словно хотела бежать следом, но не тронулась с места. Мы слышали, как за окном под его торопливыми шагами заскрипел снег.
Было очень тихо.
— Это не он застрелил Антона Странда, Карл такой же убийца, как я, — вдруг произнес Бьёрн Люнд.
Супруги Люнд нервно попытались продолжить беседу на эту тему, но их никто не поддержал. Несколько раз они возобновляли свои неуклюжие попытки, потом воцарилась мертвая тишина. Мимо шли люди, мы слышали скрип снега. Если завтра Карла вдруг найдут мертвым, кто окажется убийцей? В жизни всегда много улик, которые никогда не приводят к преступлению, они встречаются ежедневно и ежечасно. Уоллес прав, думал я. Не хотелось бы мне оказаться на месте прокурора, если б только я сам не видел, как произошло убийство. Старый Хартвиг тупо глядел в пространство. Верно говорят, что он не желает ни во что вмешиваться. Йенни разглядывала картину на стене, словно видела ее впервые. Садовник Люнд и его жена хмуро поглядывали друг на друга, лица их горели.
Я начал рассказывать об одном урагане, в который угодил на берегу Флориды. Невозмутимо и подробно описывал я дома, снесенные ветром, изуродованные пальмы. Срезав кончик сигары, я столь же подробно повел рассказ о яхте, которую ветром забросило на озеро в глубине леса. Яхту починили и оставили на озере в память об этом событии.
— Вот это ветер, — сказал Хартвиг.
— Да, тут уж ничего не скажешь, — согласился садовник Люнд.
— Да, вот это ветер, — сказала фру Люнд.
Бьёрн Люнд сидел и усмехался. Садовник Люнд и его жена смотрели на меня во все глаза, им хотелось, чтобы я заговорил о брате. Но я невозмутимо описывал двух тапиров, которых видел в зоологическом саду. Что-то среднее между свиньей и слоном, объяснил я, тапиры не мигают, они закатывают глаза, чтобы увлажнить их. Не прерывая рассказа, я взглянул на старого Хартвига. Его никто не подозревал в убийстве Антона Странда. На другой день он мог преспокойно зашвырнуть револьвер туда, где его потом нашли. Старый, добрый человек, кто сказал бы, что он может сойти в могилу, имея на совести убийство.
Я продолжал болтать. Где-то ходит сейчас мой брат? Потом я подумал об отце. Смотрит ли он сейчас на меня? Или идет с Карлом?
Я взглянул на Йенни, она немного успокоилась и теперь мрачно взирала на фру Люнд, которая завтра со всем Йорстадом будет обсуждать скандал, происшедший в ее семействе. Глаза у Йенни были поставлены чуть раскосо, я смотрел на выпуклые скулы, на чувственный рот. Всему свое время, благопристойности надо приносить жертвы. Эту ночь мы с ней не могли провести вместе.
Возвращаясь в Осло, я вспомнил свой разговор с судьей и те строчки, которые прочел у Эдгара По: «Философия не занимается рассмотрением этого явления. И тем не менее я убежден, так же как в собственном существовании, что извращенность — это одно из первичных побуждающих начал в человеческом сердце, одно из основополагающих качеств или чувств, которые формируют характер человека».
Я обнаружил нечто, таившееся в моей душе: все эти годы мне хотелось вернуться в родной дом и там подвести итоги. Это желание переплелось с воспоминанием о старой любовной истории, которую, вернувшись наконец домой, я хотел завершить… Потом мысли мои перепрыгнули к горькой ссоре с матерью, случившейся у нас однажды. Я взял несколько бутылок и продал их, чтобы похвалиться деньгами перед мальчишками. Мой поступок так терзал меня, что ей не следовало быть слишком суровой.
У каждого есть поступки, которые он не может вспомнить без стыда. Они как заноза сидят в сердце и больно ранят; стоит нам вспомнить о них, и мы готовы на многое, лишь бы забыть о них навсегда. Какой же горькой бывает память об этих поступках, если мы испытываем радость, когда те, кто про них знал, уходят из жизни.
Может, Антон Странд слышал или видел что-нибудь такое, что, с точки зрения убийцы, он не должен был знать ни под каким видом? Какой-нибудь пустяк, на который никто не обратил бы внимания, но который убийца считал таким важным, что предпочел лишить человека жизни, лишь бы не рисковать, что его тайна станет известна.
Кто из нас ни разу не попадал в унизительное положение? А может, даже и не раз? Неужели мы все так мучаемся из-за того, что когда-то совершили глупость?
Я должен до конца разобраться в этой истории с убийством. Бьёрн Люнд прав: убийца не найден. Я с ним согласен. Каждый раз, когда я думаю, что приговор верен, мне слышится мрачный презрительный смех, и разгадка рисуется в виде такой картины: ненастной осенней ночью призрак сходит на берег в пустынном месте. Даже если это будет последнее, что мне суждено сделать, я хочу выяснить — кто же убил Антона Странда?
Я уже ложился, как вдруг зазвонил телефон. Разные имена пронеслись у меня в голове, пока я снимал трубку. Сусанна?
Это был Бьёрн Люнд:
— Алло! Ты еще не лег? Понимаешь, я уехал сразу после тебя, решил все-таки вернуться в город, хочется с утра пораньше быть уже на месте военных действий, да и комната, которую мне там отвели, была не больше могилы. Мне что-то не спится. А тебе? У меня есть виски.
Я немного посопротивлялся, однако позволил уговорить себя.
Он явился самоуверенный и громкоголосо довольный собой:
— Ха! Ну, как тебе понравились родственники? Этот садовник Люнд? Однажды я поручил ему какую-то работу у себя в саду и ненароком зашел к нему в сарай, где лежали инструменты. Там стоял небольшой столик, он сидел за ним и что-то писал. И знаешь что? На большом листе бумаги раз двадцать было выведено с красивым наклоном: Юхан Х. Андерсен, фабрикант. Я даже осерчал, что он играет не в меня, но мне было приятно видеть, что у представителя нашей семьи есть амбиция.
Он шумно вытащил бутылку:
— White Horse[39], старина!
Только после этого он повернулся к дежурному портье:
— Раз уж ты здесь, принеси нам, пожалуйста, четыре сельтерских… нет, лучше шесть. И сигар.
Портье с поклоном удалился.
— Ты переносишь, если женщина храпит? — спросил Бьёрн Люнд, взглянув на кровать. — У меня был роман с одной женщиной, которая храпела, как умирающая, но вообще-то она была… н-да… Знаешь, однажды она поведала мне, какой у нее жестокосердый муж, — ни с того ни с сего он начинал ее бить, даже не в сердцах, бил ее по голове толстыми книгами, когда она спала! Однажды я разговорился с этим самым мужем. Он мне сказал очень смешную вещь: «Понимаешь, Бьёрн, — сказал он, — моя жена спит не беззвучно, поэтому по договоренности я кладу рядом с собой небольшую стопку книг, которые по одной бросаю в нее, если она храпит чересчур громко».
Бьёрн Люнд удовлетворенно загоготал:
— Семейная жизнь с двух точек зрения.
Он подмигнул мне.
— Ты никогда не имел дела с храпящей женщиной? «Как сладкогласен наш малыш!»
Я не нашелся, что ответить, и Бьёрн Люнд заговорил о другом, во всяком случае, оставил в покое ту, которая храпит.
Сделав большой глоток виски, я уныло слушал его.
— Должно пройти много времени, прежде чем окончательно порвешь с женщиной, — продолжал он. — Тащишь их всех за собой, как гарем, а каждая женщина точно таким же образом тащит за собой всех своих мужчин.
Он выпил виски с сельтерской.
— В Лиме я был знаком с одной танцовщицей, она танцевала обнаженной, ну-ка, как же это ее звали?
Я вдруг весь напрягся, но гроза миновала.
— Ага, Гертруд Андерсон, по рождению она была норвежка. Много лет спустя она написала мне из Нью-Йорка, через Лиму письмо пришло ко мне в Осло, теперь она называла себя балериной-босоножкой. Я ответил очень вежливо и… ты не поверишь, но эта плясунья с первым же пароходом явилась в Осло! Правда, когда-то давно я приглашал ее…
Он засмеялся.
— Так вот, она явилась и целый месяц донимала меня, а еще месяц шокировала весь город, пока я не купил ей билет домой. Никогда не поддавайся настроению, Торсон, это обходится слишком дорого. Не позволяй чувствам брать над собой верх, кроме тех случаев, когда это окупается. Возьми, к примеру, смертную казнь, которую мы здесь, в Норвегии, обсуждаем всякий раз, как случится очередное убийство. Если мы сегодня устроим всенародное голосование по поводу смертной казни, большинство проголосует за ее отмену, но если устраивать голосования отдельно по каждому случаю, все убийцы без исключения будут повешены. Главное — иметь принципы и придерживаться их, когда чувства начинают бурлить… Между прочим, что ты думаешь о своем кровожадном брате?
