Надо остерегаться подводных течений. Можно заблудиться, отдавшись их власти и поверив, что они-то и есть настоящая жизнь, и будешь блуждать, пока в одно прекрасное утро не найдешь на берегу свой собственный труп.
В первый день рождества я был приглашен на ужин к Йенни и отправился туда в том радужном настроении, какое помнил по давним рождественским праздникам. Я шел к ее дому между двумя грядами холмов и тихонько напевал: «Дитя деревни, я ее любил…»
В туманных сумерках высились белые купола холмов, и до меня доносились привычные зимние звуки: шуршание срывающегося с деревьев снега, шорох веток. Мне вспомнилась малоубедительная болтовня о различиях между народами, возникших на основе природных условий. Большая часть того, что говорят об этом, чепуха, но тем не менее у людей, живущих в горах, осанка иная, чем у жителей равнин. Земля как бы притягивает к себе взгляд жителя равнины, ему не на что особенно смотреть — горизонт там низок. Ему нет нужды откидывать голову, чтобы посмотреть вверх. У норвежского крестьянина, который постоянно откидывает голову, чтобы взглянуть вверх, выработалась гордая осанка. Другое дело, переносится ли это на характер. Неплохая находка для торжественной речи.
Я остановился и взглянул на дуб у обочины. Приятно смотреть на зимнее дерево, стоящее в снегу, — оно таит в себе тепло. Может, уже больше ста лет оно оживало весной, каждую осень готовилось к очередной весне. Я люблю деревья. И долго не могу решиться, если мне надо срубить дерево.
Миновав угрюмые холмы, я снова остановился — мне открылся дом, в котором прошло мое детство. У меня было еще достаточно времени, и мне захотелось поразмыслить кое о чем, что всегда мучило меня, когда являлось мне. Эти смутные видения заброшенного кирпичного завода, которые всплыли вчера вечером… но ведь видел-то я его гораздо раньше и не во сне. Это произошло однажды в Америке. Лунной ночью я бежал к садовой ограде, чтобы выбраться наружу. Прячась в кустах, я пробирался к чугунным решетчатым воротам, я знал, что они не заперты. Я добрался до них и вышел наружу, страх впился мне в затылок. Однако никто не гнался за мной из дома, стоявшего в глубине сада, большого белого каменного дома, залитого лунным светом. Передо мной лежала дорога, но она была такая белая, такая светлая, что я не посмел идти по ней. Я свернул в хвойный лес, где знал тропинку, ведущую в поселок. Я нашел эту тропинку, и дальше уже ничего не помню.
Это случилось давно, начало и конец этой истории мне были неизвестны. И теперь, на дороге, я опять похолодел от этого воспоминания, как холодел всегда. Оно неизменно сопровождалось мыслью, вернее даже не мыслью, а каким-то смутным чувством, что во мне, эмигранте, прячется другой эмигрант.
Сотни раз мне хотелось, чтобы вся эта история с садом и белым домом, залитым лунным светом, была сном. Я и теперь попытался принять ее за сон, но медленно покачал головой — нет, то был не сон, а какая-то таинственная явь. Когда я первый раз не так давно вспомнил эту историю, я вдруг обратил внимание на свой костюм. Рукава были измазаны известкой, и от костюма пахло хвоей. Воспоминание о доме, саде и лунном свете тотчас вспыхнуло во мне, хотя я и противился ему. Но все, что я успел вспомнить в то мгновение, я уже не мог забыть.
Почему именно теперь мне припомнился тот давний случай? И что означало то новое, что вплелось в него вчера вечером, — заброшенный кирпичный завод? Может, это все-таки сон, но какого-то неизвестного нам свойства? Возрастом это тоже не объяснишь, ведь впервые я испытал нечто подобное много лет назад.
Мне хотелось стряхнуть с себя все и пройти к дому, но тут произошло другое: дом оказался живой. Он не желал впустить меня. Я вынужден был уйти обратно. Куда? Мне вдруг стало ясно, что обратного пути нет. И не потому, что нельзя обмануть Йенни. Дело в другом: по той дороге, которая привела меня сюда, вернуться обратно было уже невозможно.
У меня закружилась голова, я напряг все силы, борясь с самим собой. Наконец дом принял обычный вид и перестал быть живым. Я подумал, что надо поскорей вернуться в Америку и заняться чем-нибудь полезным.
Как привычно было входить в эту переднюю! Замерзшая дверь скрипнула, когда ее открыли и потом закрыли. Двери в гостиную были распахнуты. Тепло и аромат пряностей ринулись мне навстречу. Я чувствовал себя слишком большим и бесформенным в неуклюжей верхней одежде, стоя в облаке морозного воздуха, ворвавшегося за мной с улицы. Забирая у меня из рук шубу, Йенни мимоходом поцеловала меня. Она была возбуждена и счастлива. Спасибо за браслет!
Подбоченясь, она смотрела на меня веселыми глазами, пока я приводил себя в порядок, прежде чем пройти в комнату. Мне стало немного неловко оттого, что все заметили ее радость.
Я удивился, обнаружив тут Бьёрна Люнда, он и его старый отец сидели у камина и пили пунш. Наверно, мне следовало это предвидеть, но Йенни не предупредила меня, а я как-то считал Бьёрна Люнда скорей ее другом, чем отцом.
Он нравился мне все меньше и меньше, вполне возможно, из-за смутного ощущения его превосходства. Этот пират подчинял всех своей воле и притом при любых обстоятельствах. Он заставлял людей служить себе, не платя им ни гроша. Мне никто не служил бесплатно. Странно, что люди восхищаются тем, кто им лжет, обманывает их и дурачит. Поверь мне, когда-нибудь мы еще увидим такое же подобострастное восхищение Гитлером, как и Наполеоном, хотя оба они не сделали ничего — только спалили и разрушили наш дом.
Я боялся Бьёрна Люнда, у меня возникло предчувствие опасности, которого почти всегда полезно слушаться. Потом я понял, что вечер 25 декабря был решающий, именно в тот вечер он задумал уничтожить меня и извлечь из этого максимальную выгоду. С того дня все наши общие знакомые стали его шпионами, сами не подозревая об этом. Он выкачивал из них все, что они знали, а потом обдумывал и оценивал каждое сведение. Я не произнес ни слова, которое не врезалось бы в его цепкую память. Разумеется, он еще не знал, как одолеть меня, но исходил из того, что у каждого есть слабое место, которое надо найти. Он и не подозревал, что мое слабое место еще слабей, чем у большинства. Сперва у него был другой план, — он хотел, прибегнув к обману или шантажу, выманить у меня крупную сумму. Но то, что этому шакалу удалось в конце концов разнюхать, позволило ему проделать такое, о чем он и мечтать не смел.
Кроме старого Хартвига Люнда, его сына и внучки, тут присутствовал племянник Хартвига с женой. Садовник Люнд был совершенно иным изданием Люндов, это был самый обычный недалекий человек, которого все называли садовник Люнд или просто садовник, будто это было его имя. Жена была под стать садовнику, и оба не скрывали восторга, что им выпала честь провести вечер в обществе своего знаменитого родствен ника и богатого американца, у которого какие-то шашни с его дочерью. Трудно передать, насколько они ничего не поняли из того, что произошло в тот вечер, если, конечно, не считать внешних событий.
Мы сидели вшестером в одной комнате, но расстояние между некоторыми из нас было такое, как будто мы находились на разных планетах. Впрочем, мы собрались по случаю рождества, и никто не ждал ничего, кроме вкусного угощения и хорошего вина. По одну сторону камина лежала кошка, по другую — собака, пахло дровами и жарким. Перед ужином Йенни внесла коктейли, и это немного подняло настроение. Когда я увидел садовника Люнда, мне стало неприятно, — я вспомнил одну свою фотографию, сделанную в таком же возрасте, и это не доставило мне удовольствия. Мы с ним не были похожи, но во взгляде было что-то общее, какой-то тупой молодой блеск. Я чувствовал, что вижу частичку своей молодости, а я не хотел с ней встречаться. Мне пришлось вспомнить весь длинный, пройденный мною путь, отель в Канзас-Сити и пролитые там горькие слезы. Передо мной возникла картина, испещренная чем-то вроде звериных следов, они петляли по снегу, пересекая друг друга, это были мои собственные следы, оставленные за все годы, вплоть до 1909-го, когда я уехал, и после, уже в новой стране, где они выглядели еще более запутанными; однако их можно было проследить до того самого мгновения, когда я, будто чужой, вошел в дом своего детства, вернулся к началу и увидел садовника Люнда — призрак моей молодости. Люнд и его жена держались скованно, им не хватало той дюжины слов, которыми они привыкли обходиться. Интересно, каково им в этих оковах? Способны ли они сказать хоть что-нибудь, чего не говорили накануне?
Во время ужина и потом Бьёрн Люнд вел себя так, словно не замечал присутствия своих молодых родственников, но это никого не смущало, мы уже достаточно выпили. Настроение, несмотря ни на что, было прекрасное. Бьёрн Люнд злился на странную войну, которая не вылилась ни во что, кроме падения Польши. Он жаждал великих дел, надеялся по уши окунуться в золото, а все оказалось блефом!
