— Ваши темные годы, — объясняет Асасян, — это не ваше детство, которое я представляю себе наполненным солнечным светом, а период от случайной гибели вашего опекуна до того момента, когда вы оказались в Америке. Между 1942 и 1943–1944 годами… Ведь вам было около тридцати лет, если я не ошибаюсь… Каким образом — на каком ковре-самолете, с помощью какого волшебства — вам удалось приехать в Америку до ее вступления в войну?
— Эшелон еврейских детей, вывезенных через Специю, а потом через Лиссабон, к которому я пристал… по ошибке.
— …по счастливой случайности. Вас посадили на карантин, когда вы приехали? В ту пору еще так делали?.. А потом вы продавали газеты, мыли машины… Процесс интеграции. И все-таки там было тогда хорошо?..
— Было хорошо, — говорит Арам, — в той мере, в какой все было иным и не напоминало мне об одном уголке, который я стремился забыть.
— А ваша страсть к игре…
Однако Арам не дал ему продолжить:
— Страсти никогда не было. Была лишь потребность замкнуться в себе, начертить себе границу и никогда не выходить за ее пределы. Чудесное средство, чтобы занять мозги. Никакой страсти… по крайней мере, у меня… нечто вроде стратегии, одиночества. Я хотел стереть… одну вещь, поставить что-то на ее место.
— Юношескую любовь, — понимающе говорит Асасян.
— Это уже не имеет значения. Нужно жить настоящим. Я жду одного человека.
— Вы мне сказали, я знаю. Мы скоро увидимся. Не забудьте. Приглашение!
Голубой свет ночных светильников, падающий на стойку бара, выделяет силуэты тех, кто на нее облокотился, и со спины они напоминают ныряльщиков, поднимающихся со дна моря. Любая жидкость в стаканах со льдом становится фосфоресцирующей, а рука, подносящая стакан к губам, кажется пронзаемой рентгеновскими лучами.
Если не считать несколько редких лиц, ему удается различить лишь какие-то люминесценции и отблески на блестящих предметах — на золотых либо серебряных чешуйках украшений. Некоторые лица отличаются такой поразительной красотой, — а ведь он видит лишь часть маски или только глаза, как на фаюмских погребальных портретах, — такой необычной, такой… предвестнической красотой, что вызывают в нем почти болезненное ощущение: совершенно новое ощущение, что он впервые с ней разлучен.
Все эти люди у стойки разговаривают между собой тихими голосами, скорее услышишь, как ударяются друг о друга тяжелые ожерелья на этих гладких, матовых щеках, как безделушки скользят по изящным евразийским запястьям, наконец, как между большим и указательным пальцами катаются янтарные шарики сабхи,[93] которую перебирает какой-нибудь сановник, украшенный черной тесьмой, укаля[94] с вплетенными в нее золотыми нитями. В этом огромном аквариуме различны лишь тени. Молодые люди с длинными ресницами, с фиолетовыми пальцами. Какие-то создания, свалившиеся на бурдюки из черной кожи или лежащие поперек диванов. Раскованной походкой в колыхании тканей сквозь это темное поле проходят, не оставляя следа в памяти, белые призраки, рыцари пустыни, которым вновь удалось оказаться в седле благодаря нефти.
Едва заметный музыкальный фон блуждает по этим невидимым поверхностям, как в преддверии потустороннего мира. Тягучие звуки на низких частотах, топкие сине-зеленые голоса флейт, целая изощренная электронная система, чтобы создать впечатление вибрирующей тишины, чтобы погрузить каждого в томительное оцепенение.
Возможно ли, чтобы декоратор сознательно стремился создать такой плотный, почти осязаемый из-за черного света мрак, словно посетители должны встречаться здесь не видя друг друга? Либо видя в освещении, проникающем сквозь толстое, почти непрозрачное стекло?.. К счастью, с вентиляцией все обстоит хорошо. Такое впечатление, как будто один мир незаметно движется внутри другого, неподвижного. Впечатление, подобное тому, которое возникает, когда ночью оказываешься на палубе корабля и ощущаешь, что он движется вперед, но не обнаруживаешь никаких признаков, подтверждающих это чувство. А время по-прежнему стоит на месте.
Его привел в себя запах духов, тех же самых, что и у Дории. И сразу же он оказался в окружении жестов, слов, как если бы волна ночи вдруг выбросила его на песчаный берег.
— Арам, какими судьбами? Как вы оказались в Египте? А все думают, что вы в Лондоне. Везде только и разговоров что о вашем браке с Дорией Изадорой Робертсон, о ее разводе, о фильме Уго Карминати… И мы сидели здесь, рядом с вами, грызли орешки, обсасывали косточки, болтали, не зная, что вы здесь? Только подумать, что могла бы с вами не встретиться! Вот радость встретить вас, Арам, дорогой и великий Арам… Арам Мансур!
Вполне очевидно, что та, которая так агрессивно на него наседает, опершись коленом на край дивана, произнесла его имя только для тех, кто ее сопровождает. Гроза нависает. А те тоже замерли, чтобы попытаться его рассмотреть, а если им что-то говорит его имя, то и попытаться разгадать тайну его присутствия в Каире, в этом баре.
— Никак не могу прийти в себя, — повторяет женщина. — Это так неожиданно — встретиться с таким человеком, как вы!
Она опять наклоняется к нему, словно хочет в своем порыве коснуться лба Арама губами. В действительности же она просто хочет увидеть его еще ближе, убедиться, что не обозналась. Он все еще пытается вспомнить ее имя, но пока единственный ориентир — эти навязчивые духи, везде, где бы он их ни встретил, создающие у него впечатление, что он попал в теплицу с лилиями и туберозами, и вызывающие желание сдвинуть раму, приподнять стекло, впустить свежий воздух. Духи, которые только Дории удалось укротить и сделать приемлемыми. А его барабанные перепонки по-прежнему воспринимают голос с требовательными интонациями.
— Конечно, вы здесь из-за этой свадьбы. Нечто вроде предисловия к вашей собственной. Право же, сколько свадеб!.. Ну, а вы, вы уже знаете, где будете ее справлять? Хотя… хотя у вас большой выбор!
Она внезапно осознает, что контакта еще нет:
— Кармен Штольц!.. Кармен… — произносит она вполголоса, так, чтобы остальные — люди, с которыми она сидела за соседним столиком и которые, впрочем, отошли, — не заметили, что ее знакомство с экс-звездой Королевской Игры не такое тесное, как можно было бы себе представить, глядя на всю эту инсценировку. И она добавляет немного обеспокоенно:
— Надеюсь, вы не скажете мне, что забыли… Я понимаю, все было так давно!
— Ну, конечно: Кармен! — говорит Арам.
Ему было слишком трудно распутать этот клубок связующих нитей.
— Я вас догоню, — кричит она остальным и садится напротив.
Она чиркает спичкой и зажигает свечу с жасмином, стоящую между ними на низком столике. Печать времени на приблизившейся к нему маске делала ее даже патетической. А ведь она не старая, эта Кармен Штольц! Приятельница Дории. Когда-то выступала в одном с ней спектакле. Он узнает ее окончательно. Она за ним бегала. Они с ней спали, в этом он уверен. Хотя вообще отношения у них не очень складывались: слишком уж она подражала Дории. Что-то из себя строила. Ушла со сцены, принялась писать роман. Она читала ему начало. И сейчас ликует:
— Правда, вы это помните?.. У меня не было истории, но я рассказывала свою историю. Подождите-ка, это начиналось такой фразой: «Я родилась в шатре, на Иранском плато, там, где веками перекрещивались потоки великих миграций из Индии и Сибири…» Ведь мило, а? Только все было напрасно, не тот у меня тип. И я прекратила. Я могла казаться озорной, кроткой, утонченной, но вас я не интересовала. Вы смотрели только на Дорию… Теперь я могу это понять. А я занялась журналистикой. И занимаюсь до сих пор. Корреспондентка. Я здесь с друзьями, но мы могли бы встретиться, назначить время: вы ведь мне что-нибудь расскажете, чтобы я могла сделать статью. Хорошо? Я позвоню вам завтра утром, ближе к полудню.
Она уже встала, но снова садится.
— Кстати, что с вами было в Нью-Йорке? Головокружение?.. А то прошел даже слух, что по прибытии в Хитроу «скорая помощь» отвезла вас в больницу «Чаринг-Кросс». Насколько я понимаю, вы в Лондоне и не были?
Кармен Штольц на мгновение задержала взгляд на лице Арама, и в мозгу у нее мелькает фраза, фраза, которая могла бы фигурировать в потенциальном некрологе: «Он всегда слишком любил жизнь, чтобы беспокоиться о своем здоровье и выслушивать по этому поводу советы».
— Я был эти дни в Монтрё.
Она на лету хватает информацию:
— И кто там был на орбите?
— Все те же: Орландо Орландини, Ирвинг Стоун…
— А, старый Лабрадор, тонущий в виски! И как он?
— Верен себе.
Она отошла, но запах духов остался. И вот уже Дория сидит рядом с ним и, прислонив голову к его плечу, хнычет: «Милый… ты не можешь понять, я ни на что не гожусь. Совершенно ни на что. У меня так ничего и не получилось, я так и не добилась успеха… Зачем только я выбрала эту дурацкую профессию? А ты, чего ты надеешься добиться? Куда тебя это заведет — так напрягать свои мозги? На твоем месте я бы давно свихнулась. Бросай-ка ты… как я… Смоемся потихоньку…
