Он снова, в который раз, предпочитает думать, что везение, как сказал бы этот старый хрыч Ирвинг, находится на его стороне. Какова бы ни была причина волнений, через несколько часов все должно войти в норму. Сейчас он чувствует себя лучше. Что за идея лопать эти пастилки? Он рассматривает в зеркале зубы, десны и окончательно успокаивается при мысли о том, что его нога ни разу не ступала в кабинет стоматолога. Так же как не был он у оторино… или у костоправа… или у кюре… Одна-единственная гонорея — как бы для того, чтобы знать, что это такое!.. А кроме этого — никаких исповедей, равно как и никаких психиатрических кушеток!.. Он мог бы продолжать так и дальше, поздравляя себя с хорошим состоянием своих позвонков, артерий, моторной системы, с тем, что еще ни разу до настоящего времени не имел осечек в постели… Слава богу! Тому богу, в которого он не верит!..
Ретна будет здесь завтра вечером или, может быть, в понедельник, и эта комната перестанет быть незначительной, обезличенной, не имеющей прошлого, одной из тысяч других подобных ей комнат. Ока станет их комнатой. «Меня действительно заносит; что это я вдруг стал таким сентиментальным?» — констатирует Арам.
Прежде чем спуститься вниз, он снова выходит на балкон, чтобы посмотреть, как обстоят дела. Движение возобновилось. Бронемашины исчезли..
— Как подумаю, — говорит Асасян, — как подумаю, что в течение почти шести месяцев я был почти единственным, кто приходил в урологическое отделение, где его лечили, и узнавал новости про его мочевой пузырь, беспокоился за него, спрашивал, не ранит ли его зонд и в состоянии ли он терпеть!
О ком шла речь? О ком рассказывал ему Асасян?.. Ах да, об одном друге, об одном типе, который его надул, о большом специалисте по камням и драгоценностям более или менее сомнительного происхождения, который был его компаньоном в Амстердаме, Париже, Антверпене и который его обманул, его и всех остальных коллег: евреев, греков, армян, именно потому и отказавшихся интересоваться его зондами и его мочеиспусканиями, так что в больницу пришлось ходить одному Асасяну.
— Потом, — продолжает Асасян, — он захотел снова заняться своей маленькой коммерцией, позвонил мне.
Я даже не стал ему отвечать. А он настаивал, настаивал. В конце концов я ему ответил: «Ладно, давай, старая обезьяна, возвращайся в свою клетку, только постарайся, чтобы тебе не прищемило прутьями хвост!»
Ну зачем Асасян ему все это рассказывает? Почему Асасян перестал преподавать греческие корни, романские языки?.. Почему расстался с гомеровскими поэмами?.. Слишком уж много он дает объяснений, и через некоторое время уже невозможно вообще ничего понять. Ни почему он уехал из Соединенных Штатов. Ни почему перестал преподавать в Беркли и в Техасе. Ни почему вдруг начал продавать виски. Виски, оказавшееся мерзким ersatz,[81] из-за чего он едва не угодил в тюрьму. Невозможно понять и что его привело в Египет, из которого большинство его соотечественников уезжает.
У Арама такое впечатление, что он едет сквозь его речь на rickshaw,[82] что его везут то туда, то сюда, и он никак не может понять, где сейчас находится. То речь идет о бракосочетании в 1938 году короля Фарука с Фаридой Зульфикар, то Асасян со слезами на глазах описывает какую-нибудь павловнию или массив купавок, вулкан Орисабо в Мексике или еще, например, невесомый джерси Коко Шанель, непонятно каким хитроумным способом перейдя к этой теме и в изобилии пересыпая свою речь именами, словно долго занимался вопросами моды.
Иногда, когда он говорит о себе, — при этом бывает трудно понять, кто он такой, где все происходит, — попадаются довольно трогательные пассажи, граничащие с патетикой: «В то рождественское утро я плакал как ребенок перед пустым камином. Но вскоре мною овладел гнев. Конечно, я не собирался лезть в бутылку из-за этого старого хрыча, но я был зол на себя: на свою мягкотелость, на свою боязнь, на свое нежелание вникнуть в смысл происходящего, когда уже наступило для этого время!»
И вдруг, оборвав эти чистосердечные излияния, начинает нести явный вздор, начинает, например, утверждать, что принадлежит к лондонскому Falconer's Club[83] и к солсберийскому Old Hawking Club.[84] Как ему верить? Что может быть общего между ним, вооруженным этими фантастическими очками, этими двумя деформирующими донышками от бутылок, и самым зорким глазом из всех когда-либо созданных природой.
Впрочем, какое это имеет значение. Мощное отвлекающее средство. Перемежаемые цитатами воспоминания, собственные и принадлежащие другим, все идут и идут, как сквозь настежь распахнутые двери. И так же быстро уносятся. Однако все-таки интересно в день мятежа, когда отель может вдруг вспыхнуть ярким пламенем, узнать, что Веспасиан, умирая, сказал: «Я чувствую, что начинаю превращаться в бога!» Даже если нет ни малейшего намека на то, что он действительно так говорил. Либо запомнить такой очаровательный совет Агаты Кристи: «Выходите замуж за археолога. Чем старее вы будете становиться, тем больше он вас будет любить!» Все по разряду застольных разговоров. А почему бы и нет? Асасян, словно заметив в Араме какой-то надлом, поставил перед собой задачу его развлечь, изменить направление его мыслей. Однако более эффективно развлекают набрасываемые им портреты, а не философствования и не лингвистические упражнения. Иногда походя Арам в этой кавалькаде узнает знакомое лицо — чаще аутсайдеров, чем знаменитостей, — хотя, как правило, сохранившееся в его памяти впечатление от этого лица существенно отличается от впечатления Асасяна. Например, этот Шелби, чье почти маниакальное пристрастие к провоцированию заслонило все качества. «Он смешивает dry[85] с «Семирамидой». Если вы туда пойдете, вы его увидите…»
Или вот еще один outsider, который, кстати, не прошел дистанцию до конца и исчез прямо на глазах у зрителей, разлетевшись на мелкие кусочки от собственной пиротехники. Его называли Великий Визирь. Называли с уважением и ужасом. Чертовски был опасен, потому что вбил себе в голову организовать рэкет против пятизвездочных отелей, угрожая их взрывать. В конечном счете взорвался сам. Маньяк любительской бомбы — она сработала у него в руках. От него не осталось ничего.
Асасян удивляется, каким образом Арам мог его знать:
— Это же не ваши времена.
И на этот раз Арам включается в игру своего собеседника:
— Это произошло лет пятнадцать назад, — уточняет он, наконец проявляя интерес к разговору. — Он подошел ко мне на одной из улиц в Сенеке. Я прятался там с Дорией, у нас был тогда медовый месяц, точнее, он все еще продолжался. Я в ту пору уже бросил шахматы, а она свои бурлески. Так вот, он подошел ко мне и предложил с ним сыграть. На моих условиях. Такое со мной тогда случалось относительно часто. Люди меня узнавали. Да и как бы им меня не узнавать после всей этой шумихи, которая длилась больше десяти лет? И как только я где-нибудь появлялся, все кидались ко мне со всех сторон, готовые выложить любую сумму. Гнусная пора! К тому времени я не играл уже года два. И был чертовски рад, что с этим кончено. Дория тогда еще была просто Дорией, без Изадоры. Она еще не посматривала в сторону underground кино и всего того, что потом вышло из кузни этого Энди. Мы с ней вдвоем играли в простодушие. И оба не имели ни гроша. Когда дела шли совсем плохо, она трясла Хасена. На меня он был несколько зол за то, что бросил шахматы, и за то, что был с Дорией. Потом мы помирились… Так вот, тот тип в Сенеке предложил мне…
— И вы, конечно, нарушили свой зарок никогда больше не передвигать деревяшек по шахматной доске. Скажите мне, что вы согласились: говорят всем outsiders везет, даже против чемпиона. И позвольте мне себе это представить: Арам Мансур — соперник этого пиромана! Это было бы просто великолепно. Скажите мне, что игра состоялась, — ваша последняя партия в этом мире, разыгранная с Великим Визирем. Как раз такое имя было у автомата Екатерины II.
— Я отказался… Но мы выпили вместе пива на автовокзале. Вы представляете себе Сенеку?.. И вот там, на вокзале, посреди приезжавших и отъезжавших автобусов, он мне рассказал, стесняясь не больше, как если бы речь шла о рецепте чесночного соуса к бараньим мозгам, про свой проект: рэкет против отелей самого высокого уровня, вроде «Рица» в Бостоне или «Ласнера» в Санта-Монике… из которого я прибыл через Нью-Йорк и Женеву… Да, он хотел получать свою долю прибылей.
— Дивиденды террора! — уточнил Асасян.
— Либо, если дирекция не позволит себя запугать, разнести все в клочья. Мне проект показался просто замечательным. Грандиозным! Пластиковая бомба, которую подают с салатом «Микадо» или в мороженом «Голова суэцкой мумии»! Блеск, не правда ли? Что за стиль!
— Действительно, истории отелей ужасно не хватает Герострата, — вставляет Асасян, расцветающий всякий раз, когда ему удается сказать что-то остроумное и когда беседа принимает другое направление.
