Страх, преодолеваемый, но все же таящийся в темных извивах души, перекрывался беспрерывной калькуляцией: какую прибыль ему все это принесет. Надо было работать с удвоенной нагрузкой, ибо Цигель понимал, что время, съедающее душу Ормана, для него, Цигеля является золотым.
Прогулки же эти были некой отдушиной, и, отдав должное озабоченности судьбой сына Ормана, Цигель начинал задавать намеренно глупые вопросы, считая, что таким образом отвлекает соседа от черных мыслей.
– Вот, скажите, измена женщине выражает свободную волю мужчины или является предательством?
– Если это сопровождается раскаянием, то это и выражает свободную волю, – ловился на крючок Орман и начинал философствовать.
Они уже подходили к дому, и, попрощавшись с Орманом, принимая душ, готовясь к ночной смене, всю дорогу в автобусе, Цигель пытался определить, к кому из названных типов людей Орман причисляет его – к обаятельным и невыносимым негодяям, что, в общем-то, не очень расстраивало Цигеля, или к двуличным, что несколько настораживало.
Орман же ночью подумал, – а не мечет ли он бисер перед свиньями.
Встал во втором часу и записал все то, что спонтанно вырвалось из него реакцией на Цигеля.
Значит, не зря это было.
Оказывается, лучше всего оттачивать свои мысли, отвечая на вопросы глупцов.
Так из этих вспышек, обрушивающих на Цигеля поток сбивающей его с ног информации, выросла одна из важнейших глав «Теории единого духовного поля» – вариация на тему Времени и Пространства.
Но со временем Цигель начал явно жалеть, что разбудил в Ормане желание обрушивать на него свои монологи.
Так, взглянув на часы с намеком, мол, торопится, вызвал целую тираду Ормана о том, что время ни на миг не может себе позволить вальяжности и лености пространства, хотя отлично и прискорбно знает, что вечность не терпит суеты. И время сетует на себя с момента, как были изобретены часы, и ничего не значащая стрелка, бегущая по циферблату, не дает ни передохнуть, не задержать архипелаги времени, чтобы потом наслаждаться их открытием и изучением.
И все же, дразня, и, таким образом, участвуя статистом в этих дискуссиях, Цигель даже ощущал какую-то самому ему не ясную гордость. Он даже пытался пересказать жене все эти прогулочные диалоги, но явно что-то путал. Жена Дина, глядела на него, и вправду, как на глупца.
Прогулки эти Цигель неожиданно прекратил после того, как однажды задал Орману явно провокационный вопрос:
– Вот вы так восхваляете философов и религиозных праведников, но в книгах предатели привлекают гораздо больше.
– Всегда предатели почитаются более крупными интеллектуалами, чем их разоблачители. Видите ли, натура предателя кажется более сложной и противоречивой. А на деле, за всей этой сложностью таится одна, но пламенная страсть – деньги. И кончают они всегда плохо, ибо, как говорят в народе, жадность фраера сгубила.
В темноте Орман не заметил, как побледнело лицо Цигеля.
Орман помылся и осторожно проскользнул в спальню, где жена уже спала. В этот миг раздался стук в дверь. Сердце замерло. Жена мгновенно вскочила, но боялась подойти к двери. Орман заглянул в глазок и с каким-то незнакомым ему самому стоном, в котором выразилось все, что было загнано на дно души, отворил дверь. Перед ними стоял сын, почерневший от загара, с выгоревшими до цвета соломы волосами и выцветшей в какой-то неопределенный цвет формой.
Началась невероятная суматоха. Жена поставила на огонь кастрюлю с пельменями, Орман наливал ванну. Тут оказалось, что весть разнеслась по всему дому. В дверь беспрерывно стучались соседи. Кто нес торт, кто трехлитровую банку с вишневым компотом, закрученную старым домашним способом, кто коробку шоколадных конфет. Дом продолжал гудеть далеко за полночь, в то время, когда сын заснул в ванной, разморенный горячей водой, был разбужен с трудом и уложен в постель. После того, как из ванной выпустили воду, в ней остался жирный слой ливанского суглинка.
С первого дня войны, 5 июня, Берг находился в бункере и волновался, быть может, больше других компьютерщиков, ибо всем было понятно, что близится час проверки разработанной ими программы, основы которой заложил он. Казалось бы, Берг уже освоился в этом узловом командном подземелье, куда стекалась вся информация о состоянии воздушных и наземных военных сил, но с момента, когда пробил час войны, атмосфера в бункере резко изменилась: при всей общей собранности и сдержанности, ощущалось сильнейшее напряжение. Даже разные слухи и байки, приносимые из других подразделений разведки и штабов, которые обычно смягчают неослабевающее ожидание первых неудач, несли в себе щадящий юмор.
Берг все еще привыкал к собственной программе, расширившейся от малого экрана, по сути, домашнего компьютера до огромного экрана, на котором должно было виртуально развернуться все пространство войны с продвижением боевых частей – своих и противника, прорывов, засад, незначительных, греющих душу, успехов и задуманных крупно, но вот же, сорвавшихся замыслов.
Странно, но именно в этой атмосфере напряжения внезапно возникали идеи, которые Берг торопился несколькими строчками начертать на бумаге, что вызвало улыбку коллеги, с которым Берг особенно сдружился. Указав на этот циклопический экран, тот сказал:
«Однажды жена Альберта Эйнштейна посетила обсерваторию в Джодрелл-Бэнк, в Англии. Увидела гигантское, замысловатое сооружение, и спросила: «Что это?» Ей ответили: «Это самый большой в мире телескоп. С его помощью мы изучаем структуру Вселенной». «Мой муж, – сказала жена Эйнштейна, – предпочитает это делать на обратной стороне старого конверта».
Над полем разворачивающихся боевых действий стаей ос кружились беспилотные самолеты. Благодаря разработкам Берга из всей этой мозаики поступающей видеоинформации можно было мгновенно выделить необходимый фрагмент с точными координатами его места и движения пехотного или танкового подразделения. Главную заботу вызывали сирийские, вернее, советские мобильные противовоздушные батареи СА-6, СА-2, СА-3, продвижение которых в южную часть Ливанской долины отлично наблюдалось на экране. Сирийцы ввели в долину около двадцати процентов ракет, часть из них выставив на границе, в Дждидат-Явус. Не внял президент Сирии Хафез Эль Асад предостережениям премьер-министра Израиля Менахема Бегина, угрозы которого – уничтожить ракеты в считанные часы – вызывали язвительные шуточки израильских журналистов.
Но и тут, в бункере, где все, казалось бы, было подготовлено к этой операции, тревога изводила душу каждого, кто был причастен к этому делу.
Со времени войны Судного дня огромная тень сомнения стояла над возможностью израильских самолетов бороться с этими ракетами, от которых они тогда понесли огромный урон. А тут ведь еще была их новая усовершенствованная модификация.
Пока же по испорченному телефону в бункер пришли оброненные командиром одного из полков слова: «Вступаем в войну с Сирией». И как доказательство этому беспилотный самолет принес «на хвосте» картинку: сирийские пехотные части движутся на юг.
Шел третий день войны. До полудня израильские войска продвигались, не встречая значительного сопротивления, расстреляв по пути пятнадцать сирийских грузовиков, которые спешно вывозили солдат из близкого к падению Джезина. Но после полудня противник ввел в бой новейшее оружие – вертолеты «Газель» французского производства, вооруженные ракетами воздух-земля, способными поразить цель на расстоянии более четырех километров. Впервые арабы пользовались этим оружием. Наступление танковых колонн застопорилось. А ведь главная цель была – как можно быстрее дойти до шоссе Бейрут-Дамаск, и, таким образом, взять в клещи сирийскую армию, находящуюся в Ливанской долине. Вместе с вертолетами «Газель» стали вести активный бой с танками сирийские коммандосы, вооруженные противотанковыми ракетами. К восточной границе Ливанской долины вышла из Хомса третья бронетанковая дивизия, которой командовал брат сирийского президента Рифат Асад.
В бункере напряженно следили за тем, как самолеты помогают наземным войскам, нанося удары по тылу сирийской армии на виду у противовоздушных батарей, которые не вступали в бой, ибо, согласно данным разведки, получили приказ открывать огонь лишь в случае прямой атаки на них ВВС Израиля. Сирийские самолеты тоже кружились в воздухе, пытаясь вступить в бой, но несколько из них было тут же сбито. Тем временем сирийские наземные войска накапливали силы в районе Ливанской долины. Усиливалась опасность, что не удастся дойти до шоссе Бейрут-Дамаск без уничтожения противовоздушных батарей. На этом настаивал на заседаниях правительства министр обороны Ариэль Шарон, вопреки сдержанному отношению к этому начальника генштаба генерал-лейтенанта Рафаэля Эйтана, который считал, что уничтожение этих батарей сразу же приведет к вмешательству сверхдержав и требованию прекратить огонь.
