— Скотина! — выругался он и ударил себя кулаком в щеку..
Малиновый пиджак с вывернутыми рукавами валялся в красном кресле поверх скомканных зеленых брюк с вывернутыми же штанинами… Видно было, что снималось все это рукою поспешной и решительной.
Он не помнил, как добирался накануне домой, скорее всего, просто спал в машине и очнулся только тогда, когда нужно было уже выходить. Вспомнил он, как судорожно позевывая и обхватив холодный рельс обеими руками, стоял в своем дворе, пока Ольга рассчитывалась с водителем. Вспомнил еще, как входя в дом, все повторял: «Ловко я врезал им, чертям!.. Россия им не держава… Уроды!..» Как Ольга вела его по коридору, отстраняясь от его назойливых объятий. Как приказала ему: «Немедленно в воду. В горячую. Потом контрастный душ. А потом поговорим…» «Яволь!» — козырнул он и отправился в ванную комнату. А когда вернулся, комната была пуста…
Нужно было что-то делать, что-то предпринимать. Хотя бы просто двигаться, чтобы не донимали эти угрызения… Он поднял пиджак и тотчас скомкал его, зашвырнул в темные глубины шкафа. Вещь была утеряна безвозвратно, слишком безнадежные разрывы…
Движения Родионова были порывисты и хаотичны. Взявшись за веник, он начинал энергично подметать совершенно чистый пол, затем вдруг задумывался, застыв на одном месте, взглядывал на часы, хлопал себя по лбу и бежал на кухню снимать с плиты кастрюльку с вареными яйцами. Тут обнаруживал он и вспоминал, что никакой кастрюльки еще не ставил, а только намеревался это сделать. Еще раз взглянув на часы, оставлял это дело и заставал себя стоящим у платяного шкафа и перебирающим небогатый набор рубашек. Считал удары, расслышав внезапно бой часов из комнаты полковника, но даже и этого дела не мог довести до конца. Кажется, пора было бежать на работу.
И несмотря на то, что он так часто сверялся со временем, именно в этом пункте он здорово ошибся. Это выяснилось уже на улице, когда проходя мимо булочной, услышал чей-то громкий вопрос и, еще раз поднеся к глазам часы, наконец-то смог ясно различить положение стрелок.
— Без четверти девять, — ответил он, не веря глазам своим, и еще раз пригляделся к циферблату. Но все было правильно, секундная стрелка двигалась по кругу, стало быть, механизм был в исправности. Он-то думал, что уже около двенадцати, и эти три лишние часа, обвалившиеся на него, были очень досадны.
— Я не об этом, — уныло произнес все тот же посторонний голос, который остановил его вопросом. — Мне начхать на время. Дай тысячу рублей-то… Если можешь — пять…
Родионов поднял голову и увидел стоящего перед ним солдата с протянутой рукой. Возле этой булочной почти всегда ошивались солдаты из расположенной поблизости воинской части. Две-три шинели обязательно дежурили тут, высматривая подходящего клиента. В отличие от профессиональных нищих, безропотно принимающих всякое даяние, эти ниже тысячи не опускались.
Поначалу прохожие удивленно останавливались, не понимая, чего требуют от них люди в военной форме. Не ослышались ли они… Затем суетливо рылись в карманах и кошельках. Стесняясь и жарко стыдясь, быстро совали в протянутую руку нужную бумажку и спешили прочь с этого места. Солдат, пробавляющийся сбором милостыни, был еще странен, непривычен для обыденного сознания. А потом незаметно привыкли. Слишком много удивительного и необычного совершалось вокруг. Таков становился уклад и стиль жизни вообще, где совершенно естественно и даже как должное выглядела солдатская серая шинель с безобразно расслабленным ремнем и с протянутой за подаянием рукой. Если бы хлястик на шинели был оторван и болтался на одной нитке, было бы еще лучше, еще естественней. По крайней мере, абсолютно в стиле новой жизни. Но и то сказать, нельзя было без сочувствия глядеть на эти сирые фигурки то ли подростков, то ли ссутулившихся старичков, перетаптывающихся в громадных тяжелых сапогах на толстой подошве.
Родионов послушно вытащил деньги.
Завернув во двор соседнего дома, чтобы посидеть на скамейке и обдумать, куда девать некстати обнаружившееся время, он застал за деревянным столиком давних своих знакомых — Длинного и Блина, дующихся с утра в потрепанные карты.
У Блина было круглое простоватое лицо, и кличка вполне соответствовала его внешности. Длинный же на деле был коренастым, приземистым рецидивистом с коричневым от чифиря лицом.
— Садишь, Паш, — подвинулся Длинный, уступая угол скамейки.
Родионов рассеянно присел.
Сыграли несколько конов в «двадцать одно». Пашка понимал, что сейчас он проиграет, но противиться обстоятельствам не стал. Почему-то вспомнился ему в эту минуту окающий колхозник, недавно всучивший ему со скидкой трехлитровую банку первоклассного меда, который через два дня отстоялся и превратился в бурую патоку…
Колода карт переходила из рук в руки. Даже Родионову дали ее подержать раза два, а затем банковать стал Длинный. На столе незаметно накопилась порядочная горка денег, и Длинный объявил «стук».
— На все! — отважился Блин, взял одну карту, другую и скинул на стол.
— Перебор, падла!..
Кучка денег удвоилась.
У Родинова был бубновый туз.
— На все! — решился он, чувствуя свою обреченность, а потому бдительно следя за руками Длинного.
Длинный метнул ему даму пик.
— Еще, — попросил Пашка и получил туза.
— Перебор, — вздохнул он и, порывшись в карманах, вытряхнул на стол все свои деньги.
— Постой, постой, Длинный! — опомнился он. — Сейчас только был этот туз у Блина! Как же он мог попасть ко мне?..
— У Блина пиковый был. — парировал Длинный.
— Пиковый, Паш. Клянусь матерью! — подтвердил честным голосом Блин, отслюнявил толику денег и отправился в ближайшую палатку за вином.
Минуты две посидели молча.
— Паш, опиши мою жизнь, — предложил Длинный, лениво помешивая карты. — Такой роман будет. Такая книжка, Паша! Тебе, естественно, тридцать процентов…
Но Родионов никак не отреагировал на это предложение. Он попадался уже на эту приманку. Как-то раз в поезде, узнав о том, что он сочинитель, точно так же начал разговор случайный попутчик с Западной Украины. Пашка приготовился выслушать увлекательную повесть и, можеть быть, записать ее по горячему следу. Но рассказ попутчика был до того банален, скучен и пуст, что Родионов уже через несколько минут раскаялся, сидел, окаменев от тоски, через слово слушая запутанную длинную историю о том, как подменили новый мешок с комбикормом на мешок старый, залатанный. Подлец шурин не признавался и тогда рассказчик порезал ночью его бредень… «Бредень, бредень, бредень…» — само собою стало повторяться в голове у Пашки, и он сбежал в тамбур от болтливого собеседника, где простоял целый час, надеясь, что утомительный попутчик ляжет спать, но не тут-то было…
— Готово! — радостно доложил Блин, звякая бутылками.
— С тебя, Длинный, еще пять штук… Не хватило, я из своих добавил. — походя соврал Блин, выставляя на стол и распечатывая бутылку водки с очень сомнительной этикеткой.
Пашка пить наотрез отказался, а когда приятели доканчивали бутылку, тихо сказал, обращаясь к Длинному:
— Ты не думай, что я такой дурень, ничего не вижу…
— Ты че, Паш? Точно ведь был пиковый! — перебил Блин.
— Я все равно буду жить по-своему, — твердо пообещал Пашка, не обращая внимания на реплику Блина. — Я все равно буду жить простодушно! Что бы ни случилось.
— Живи, Паша, простодушно, — одобрил Длинный, чуть-чуть скривив уголки губ. — Будем просты, как дети…
— Я хочу жить, по-возможности, простодушно, — повторил Родионов, заметив это движение скептических губ, перекидывающих дымящуюся сигарету.
Старый зэк быстро взглянул на Пашку острыми и умными глазами-буравчиками, чуть прищурился. И было в этом волчьем прищуре какое-то горькое воспоминание о жизни, практический и злой опыт.
— Охота есть, играй в свои игры, — ответил Длинный. — Возможность есть, играй…
— На зоне ему бы трудно пришлось, — сказал Блин.
— Живи, Паша, простодушно, — повторил Длинный.
— Я троих зарезал, — неожиданно вмешался Блин. — Сидели вот так же, в картишки перекидывались, в буру. Дернули меня, я двоих сразу замочил, ушел. Потом вернулся и — третьего. Но не до конца, не насмерть. — Блин растянул длинные белые губы. — Зашили их, а мне с тех пор жизни нет… К осени опять сяду.
— Зачем, Блин? — не понял Родионов.
— Все равно жизни нет, — объяснил Блин и допил вино из пластмассового стаканчика. — Там мне лучше, привык… А тут спиваюсь только. Цели нет.
— Нет цели, — подтвердил и Длиннный. — Ты, Паш, пиши. По жизни пиши, ничего выдумывать не надо. Пиши по жизни.
Грустно и тяжело зашумел громадный тополь над беседкой, где они сидели. Как-то вдруг потемнело и похолодало, застучали первые капли дождя по жестяной крыше. Фонтанчики пыли, крохотные сухие взрывы побежали по песочнице и сразу же стеной обрушился на землю обильный густой дождь. Все трое замолчали, закутались в пиджаки.
