– Я хотел тебе кое-что купить, – сказал Ревир, словно извиняясь.
Теперь они очутились в центре города, сплошной поток людей и машин восхищал и пугал Клару, а таких высоченных домов она никогда еще не видала. По тротуарам бойко проходили женщины на высоких каблуках, как будто они привыкли каждый день носить такие туфли. Миновали огромное грязно-серое здание, перед зданием – памятник: лошадь вскинулась на дыбы, прямо в небо, на ней всадник, какой-то военный, оба покрыты мертвенными серо-зелеными пятнами. Точно их выудили со дна морского. Ревир поставил машину на стоянке, сунул монету в счетчик-автомат; Клара постаралась не слишком таращить глаза на подскочивший в счетчике крохотный флажок. Прежде она никогда ничего подобного не видела. Холодный воздух провонял бензином, даже дышать было трудно, но, похоже, никто этого не замечал.
– Пойдем, – сказал Ревир, не касаясь ее руки.
И Клара медленно пошла с ним, удивленно глядя по сторонам. Даже рот приоткрыла. Ревир привел ее в какой-то маленький магазинчик, всего несколько шагов по фасаду, – это был ювелирный магазин, на вывеске стояло длинное иностранное имя, Клара даже прочесть его не могла.
Магазин оказался узкий и длинный, от входа в глубину тянулся единственный прилавок, и кроме них – ни одного покупателя. Клара озиралась по сторонам: всюду сверкали циферблаты часов, серебряные блюда, чайные приборы стояли просто так, не в шкафах, всякий мог их стащить, а под чистым, прозрачным стеклом лежали на темном бархате драгоценности. Клара поглядела – и у нее захватило дух.
– Может быть, выберешь себе что-нибудь, – сказал Ревир.
За прилавком стоял старик в очках, он подобострастно улыбался им. Он доставал кольцо за кольцом, чтобы Клара получше их рассмотрела, а она все смотрела ему в руки и не верила своим глазам. Он предложил примерить кольцо. Клара надела кольцо, и рука вдруг преобразилась.
– Что это, изумруд? – спросил Ревир.
Старик сказал – да, изумруд. Ревир взял Клару за руку, придирчиво оглядел кольцо – и выпустил руку.
– Что ж, – сказал он, – выбирай любое, какое понравится. Это ведь для тебя.
– Но я ж не знаю… я в них не разбираюсь, – сказала Клара.
Она стояла растерянная, неловкая. Страшно – еще выберешь что-нибудь чересчур дорогое или такое, что Ревиру покажется уродливым.
– Не торопись. Выбери что-нибудь хорошенькое, – сказал Ревир.
Он стоял не рядом, а в двух шагах от нее. Не то чтобы ему было неловко, но Клара заметила – он говорит как-то осторожно, сдержанно. Она взяла кольцо с лиловатым камешком, примерила. И сразу сказала:
– Вот, очень миленькое.
– Это аметист, – сказал Ревир.
Что бы это значило?
– По-моему, оно миленькое, – робко повторила Клара.
– Посмотри другие.
Старик вытащил еще один подносик с кольцами. Сердце Клары колотилось: столько всего приходится разглядывать, трогать, обдумывать. Будь ее воля, она бы взяла первое, что подвернулось под руку, и – конец всей этой мучительной неловкости. Но в том мире, где живет Ревир, полагается, видно, как следует разглядеть каждую вещь, прежде чем сделаешь выбор. Драгоценные камни в хитроумной, красивой оправе сверкают и подмигивают ей, это дары чужого мира, у нее нет на них никакого права, она попросту ворует их у тех, кому они полагаются, – не у таких же девчонок, но у порядочных женщин, у настоящих мужних жен, которые не сгорают со стыда, когда идут к доктору. Она ворует у них и у жены Ревира – вот кто должен бы прийти сюда вместо нее! Пальцы Клары наткнулись на другое кольцо с лиловым камнем – крупный, необычайной формы, он высоко выдавался над золотой оправой и так и сверкал несчетными гранями; Клара перевернула кольцо и увидела ярлычок с ценой, темными чернилами было написано только: 550, она даже не сразу поняла. А поняв, положила кольцо на место. Противно зашумело в ушах. Стало быть, ей можно носить на пальце вещичку, которая стоит столько денег, сколько ее отец никогда в жизни не держал в руках, и у матери сроду не бывало вещи, которая стоила бы так дорого; а тут никто не удивляется, будто так и надо, удивительно только ей одной; старику за стойкой вроде даже скучно, а поглядеть на Ревира – похоже, он всякий день покупает такие подарки. Вот она как устроена, жизнь.
Под конец Ревир захотел, чтобы она взяла именно это кольцо. Оно оказалось великовато, но Клара сказала, что впору, – не хотелось больше никого затруднять. И на обратном пути она все разглядывала свою руку, покосится на скучные заснеженные поля за окном – и опять смотрит на палец, на горящий густо-лиловый камешек; он совсем ее ошеломил, и уже не осталось места мыслям, что она его украла – у жены ли Ревира, у своих ли родных или у кого еще. Это ее кольцо! Клара подняла руку, прижала кольцо к щеке, потом поднесла к глазам: в камне отражались крохотные отчетливые картинки – скользящие мимо поля, деревья, и дома, и тени, и какие-то смутные пятна, словно это проносилось само время в мире, который не ухватить, не удержать.
– Большое тебе спасибо, – сказала она Ревиру.
Ребенок родился в мае, недели на три позже, чем ждала Клара, и это получилось очень удачно: как раз вовремя, по расчетам Ревира. К безмерному ее изумлению, было совсем не так страшно; сколько раз Клара мучилась куда сильней, когда приходилось беспомощно смотреть на мучения матери. Ревир отвез ее в Гамильтон, в больницу – так ему хотелось, а во всем, что не шло наперекор самым главным ее желаниям, Клара готова была теперь ему уступать: и сын, что у нее родился, сын ее и Лаури, навсегда отдан был Ревиру.
Как только она стала матерью и пришлось заботиться о ребенке, время побежало куда быстрей. Клара научилась жить в лад жизни малыша: спала, когда спал он, и вместе с ним просыпалась, и не могла наглядеться на крохотное личико, на глаза – ей казалось, они напоминают глаза Лаури; медленно, очень медленно они становились осмысленней и наконец однажды поглядели прямо на нее. Ревир назвал мальчика Кристофером, и Клара сказала – хорошее имя, звучит красиво, но сама называла сына Кречетом; приятно было шептать ему: «Кречет, Кречет»; порой она кормила его и вдруг застывала недвижимо, чуть наклонясь, и в упор глядела на существо, которое вышло из ее тела и теперь начинает жить своей особенной жизнью, набирает силы, словно понимает, что делает, – и вот лежит и смотрит на нее.
– Ты мой умница, Кречет, ты мой милый, хороший, – напевала ему Клара.
Наконец-то стало тепло, и она бегала по дому босиком и радостно вдыхала весенний воздух; так радостно на душе не было с того дня, когда Лаури ее оставил. Она пела про него нескончаемые песенки, не очень складные и не очень музыкальные:
Он поездом едет, летит самолетом повсюду по белому свету…
Ревир ребенка словно бы стеснялся.
– Почему ты зовешь его Кречетом? – спросил он как-то.
Клара пожала плечами. Теперь, когда мальчик родился и у нее хватало хлопот, она уже не старалась наряжаться к приходу Ревира, сидела усталая (или притворялась усталой), вытянув босые стройные ноги, кое-как свернув волосы узлом, чтоб не лезли в глаза, и ничто, кроме малыша, ее не занимало. Когда Ревир брал его на руки, ей немалого труда стоило отвести глаза от рожицы сына и слушать, что говорит Ревир.
– Мне так нравится, я сама выбрала это имя. Он ведь мой сын, – сказала она упрямо. Но у нее хватило разумения смягчить свои слова, она наклонилась и погладила руку Ревира. И прибавила: – Я его люблю, я хочу, чтоб у меня было еще много-много таких маленьких.
Она сразу поняла, что Ревир не умеет ни взять малыша, ни дать ему бутылочку, только зря путается под руками, но не выдавала своих чувств. Терпенья ей не занимать: если надо ждать и добиваться своего, она всякого пересилит.
Она никогда не знала бы, что о ней думают люди, если бы довольствовалась ответами Джуда на ее упорные расспросы; но однажды в июле ей показалось, что сын заболел, и она сама поехала в Тинтерн. Она закутала малыша в одеяло, положила возле себя на сиденье и, ведя машину, поминутно наклонялась и пробовала, горячий ли лоб: конечно же, у него лихорадка!
– Не спи, а то мне страшно, – повторяла она. Проснись, Кречет!
Она и сама услышала в своем голосе звенящие надрывные нотки. Остановила машину, подхватила ребенка на руки, прижалась щекой к его щеке; вдруг подумала: рехнулась, везет маленького по такой жаре! Надо было позвонить Ревиру по телефону, разыскать его, где бы он ни был…
– Ты не умрешь. Что с тобой, почему ты не просыпаешься, ты же всегда просыпался?
Казалось, ребенок наглотался дурману. Клара заплакала, потом сдержала слезы, положила малыша на сиденье и поехала дальше, и вот наконец Тинтерн; этот пыльный городишко предстал перед нею точно мерзкая картинка, намалеванная каким-то злым шутником. До чего же он грязный, до чего дрянной и уродливый…
Когда она, босоногая, вбежала в аптеку, все, кто был у прилавка, уставились на нее. Они не спеша потягивали кока-колу.
