— Сидоров сам, поди, уговорил мальчишек его втолкнуть.
— Ага. Вдруг Лаша своим царственным задом разворачивается и — бац его по морде штанами — бац!
— Так Сидорову и надо! Чтоб не лез!
Спасибо Лаше. Спасла. Никто не заметил, что я урок прогуляла, что футболка мятая, что мамин капрон нацепила.
— А помнишь, он тебе в пятом классе ноги над чулками чернилами разрисовал? Его еще тогда все Обезьяной дразнили.
— Очень даже помню, у меня это место до сих пор горит.
— Он теперь и вовсе обнаглел: идет мимо на перемене и сквозь зубы всякие гадости цедит.
— Ага. Или норовит, будто невзначай, по груди ударить.
— Ага. Или слова всякие про девчонок на партах пишет.
— А еще записки грязные по классу передает. С рисунками.
— Он таким раньше не был. Это он перед Пшеничным выпендривается.
— Хорошо бы ты, Лаша, из раздевалки тогда выскочила да и Пшеничного заодно по мордам отходила.
— Новенького-то за что, он же не лез?
— А за то. Сидорову вечно достается, а этот — будто не при чем.
— Лаш, а Лаш, подари мне осенью свои физкультурные трусы, я в них арбузы буду носить.
— Идите вы!
— Лаш, а Лаш, давай мы Сидорова поймаем в твои трусы, как в мешок запихнем и здесь в раздевалке устроим ему темную.
— Хватит трепаться! Звонок! Девчата, дайте кто-нибудь зеркальце посмотреть, как трусы сзади сидят.
— Возьми, у меня есть осколочек.
— И мне дай.
— И мне.
— Хватит свои зады разглядывать! Звонок!
— Стано-овись!
— По порядку номеров рассчи-итайсь!
Интересно, может, учителя физкультуры думают, что тело у человека — барабан? Можно бить по нему взглядами, как палками? Раздели всех, выставили друг перед другом напоказ и как маленьким: нате, детки, мячик, играйте. А если кому-то неудобно бегемотьими ногами через весь зал за мячиком топать, а если кто-то, как шавка, не может до мяча допрыгнуть? А если у кого-то ноги тощие и кривые или руки до колен? Разве человек виноват, что у него такая фигура? Может, он в свою фигуру как в железный ящик засунут? Как из нее вырвешься?
— Чего на мальчишек уставилась?
— Смотрю, как играют.
— Тебе нравится, как Пшеничный мяч ведет?
— Ну, в баскет он не умеет. У них там, наверно, на юге в него не играли.
— Зато загорел здоровски, правда?
— Что ж тут удивительного: солнце, море, пальмы — кто хочешь, загорит.
— Ты что, была на юге?
— Нет, конечно, что я — буржуйка?
— А мне мама сказала, что, если я седьмой класс кончу без троек, она повезет меня на море.
— Счастливая ты, Ритка. Загоришь. Знаешь, как загорелая фигура смотрится!
— Пошли. Наша игра.
Та— ак, какова же на вкус расплата за сплетни? Ага -сухая, солоноватая… немного жжет губы. Кожа деревенеет от ползающих по ней взглядов. В запястья и лодыжки впиваются железные кандалы. Невольничий рынок. НЕТ!!! Я не хочу! Я — дочь акробата. Я могу вырваться из цепей взглядов.
— Держи мяч! Па-ас!
— Пас на правый край!
Маэстро — туш! Юпитер на верхнюю трапецию — ап! Сальто под куполом! Маэстро, быстрее. Еще быстрее! Ап! Двойное сальто под куполом — ап! Барабанная дробь!
— Законно мы сыгранули! Я вся мокрая. Волосы очень растрепались? Зачем физкультурник тебя к своему столу подзывал?
— Сказал, что советует мне записаться в секцию легкой атлетики.
— Ты пойдешь?
— Не знаю. Вообще-то хорошо бы научиться управлять своим телом.
— Если ты пойдешь, то я тоже. Только Ларке не говори, а то она за нами увяжется. Айда в раздевалку!
— Ларусь, поправь мне сзади лямку.
— Сейчас. Идем-ка лучше вон в тот угол одеваться, я тебе один секрет скажу.
— Ну?
— Что — ну?
— Секрет?
— Поклянись, что Ларка не узнает.
— Ну.
— И никому-никому?
— Ну.
— Я вот что придумала: давай с тобой тайную переписку вести. Письмо ты, письмо я, опять ты, опять я…
— Зачем? Мы же каждый день видимся?
— А ты будешь писать не от своего имени, а как будто ты — Пшеничный
— Я? Почему я? И что нам писать?
— Ну, я, например, тебе напишу, чтобы ты не дружил с Сидоровым.
— А я напишу: «Тебе какое дело, с кем хочу — с тем и дружу».
— А я напишу про все Сидоровское поведение.
— А я напишу: «Не суй свой нос в чужой вопрос». Слушай, а почему все-таки я должна писать за Пшеничного?
— Потому что у тебя почерк хуже. Такой же неаккуратный, как у мальчишек.
— А если я исправлю почерк, мы поменяемся?
— Конечно. Только, чур, насчет Ларки мы договорились!
Забавно как! Роман в письмах. Не хуже, чем тот, который мы когда-то с Асей сочиняли. Только неизвестно, о чем мальчишки могут писать? Ладно, выкрутимся. Сначала буду только на вопросы отвечать, а потом сама, то есть сам, начну рассказывать про море, солнце, пальмы…
— О чем это вы с Ларуськой в раздевалке шептались?
— Мы?
— Кто ж еще. Уединились и шу-шу-шу.
— А-а-а, это я Ларусе рассказывала, что учитель физкультуры посоветовал мне записаться в секцию легкой атлетики.
— И она присосалась к тебе?
— Нет, зачем ты так. Я еще и сама не знаю, буду ли ходить.
— Не хочешь мне правду говорить — как хочешь. Я-то хотела тебе секрет про Пшеничного рассказать.
— Какой?
— Такой. Пообещай, что Ларуське не скажешь.
— Ну.
— И никому-никому.
— Ну.
— Я с Пшеничным в кино ходила.
— С Новеньким? В какое кино?
— В обыкновенное. В ДК «Первого Мая». Не веришь? Вот билеты. Шестой ряд, четырнадцатое и пятнадцатое место.
Невероятно! С мальчишкой! Тайно! Вдвоем! Да еще с Пшеничным! Его же со всех сторон улицы видно!
— А знаешь, что он про тебя сказал?
— Про меня?
— Ага. Что ты много о себе мнишь. Назвал тебя «мадам Тюрлюлю».
— Глупо. Я вообще о себе ничего такого не думаю.
— А про Ларуську знаешь, что сказал? Что она — зануда.
— Сам-то он кто? Не успел приехать, уже обзывается. Дурак.
— Не скажи. По-моему, он парень остроумный и наблюдательный. Но от твоего имени я ему передам, что мадам Тюрлюлю считает его дураком.
— Перестань.
— Звонок — мадам Тюрлюлю! Айда на математику!
Сколько про одного обыкновенного мальчишку может быть секретов?! И что они все в нем нашли? Место у меня за партой неудобное, никак не повернуться, чтоб на него посмотреть. Бояркову лучше: стоит сесть вполоборота — сразу видна парта Новенького. Может, предложить Бояркову поменяться? Не все ли ему равно, где сидеть? Нет, неудобно. Подумает еще, что мне этот Пшеничный нужен.
— Боярков?
— Чо?
— Давай на следующем уроке поменяемся с тобой местами. Мне отсюда плохо доску видно.
— Мне-то чо? Мне и тут не жарко не холодно.
— Не будешь меняться?
— Не-а.
Жадина— говядина. Нечего было перед двоечником унижаться. Где-то у меня осколочек зеркальца был: наведу назад на четвертую парту, и все будет видно. Эх, маловат осколочек. Ничего толком не разобрать.
— Боярков, у тебя зеркальца нет?
— Чо?
— Зеркала?
— Не-а.
Подумаешь, злится. Попросить ни о чем нельзя. Ну и сиди пауком за партой. Что? Что меня Алка тычет карандашом в спину? Записка? Кому? Мне? Фу, какая гадость! Всего несколько подрисованных клякс, а взглянешь — и тошнить начнет. Чье это художество? Алкино? Ну-ка, подсмотрю за ней в зеркальце. Вылитая змея: головка маленькая, рот вытянут. Вот-вот развернется пружиной и вопьется в затылок. Но рисовала не она. Девчонка на такую гадость не способна. Кто же? Сидоров? Посмотрим. Точно он. Лицо как у бессовестной обезьяны. А может, и Пшеничный с ним заодно? Нет. У Пшеничного лицо красивое, ресницы длинные, даже тень от них падает на щеки.
— Чо не пишешь? Все пишут.
— Какой номер решать?
— Слушать надо было, а не с зеркальцем играть. Не скажу. Пусть тебе парашу влепят.
Тоже мне, сознательный нашелся: сам решить ничего не может, а туда же — «слушать надо было». Не хочешь говорить — не надо. Без тебя, Паук Бояркович, обойдусь. А вот ты без меня вообще бы был пустотой, не отличимой от цвета парты.
— После уроков едем?
— В музей? Конечно. Только зайдем ко мне, бросим портфели, и я напишу матери записку.
— А с Ларкой где встретимся?
— Около ее дома или на трамвайной остановке.
Всякий раз, когда я оказываюсь у двери Ларуси, у меня появляется ощущение, что шкуры, растянутые на гвоздях, — это дыры, ведущие из чистенькой уютной квартиры в другой мир. В мир, вывернутый наизнанку. Если уж вывернутая лиса — бр-р, какая противная, то — как же в этом мире выглядит человек?
— Лар, ты что так судорожно ищешь?
— Да вот не знаю, куда спрятать нашу с тобой переписку. В твой портфель положить — так мать и туда залезет.
— А зачем его вообще прятать? Мы ничего такого не писали. Это же все выдумки одни.
— Если мать прочтет, что мы про Виталика насочиняли, она меня убьет.
— Ну, давай перестанем про него писать. Можно ведь и про Алку, и про Лашу, и про Бояркова придумать.
— Да ну, чего в них интересного?
