Соединённых штатах и других англоязычных странах выдавали его настоящую профессию, потому что туризм в капиталистические страны ещё не практиковался, а люди, в силу каких-то причин побывавшие за рубежом, ещё не научились, несмотря на хрущёвскую оттепель, говорить об этом вслух. Да и отец не разрешал сыну никому говорить о том, что он учится с репетитором. Учитель английского в школе догадывался, что Феликс Резник не сам овладевает знаниями, да ещё на таком уровне, что читает английские книги в оригинале, но сам,
"отсидевший" в лагерях двенадцать лет, и знавший где работают родители ученика, никаких вопросов никому не задавал и особо не восхищался успехами мальчика.
При поступлении в институт Резник заметил, что оценка по письменной математике завышена, так как он знал, что допустил незначительную ошибку. Жил он в общежитии и его уже тогда привлекали к "работе". Он потихоньку стучал на своих однокашников, и видел, что его труды не пропадают даром. Так, паренёк из Латвии, несколько раз высказывал недовольство существующими порядками в СССР, говорил о правах человека, о низком благосостоянии населения, и договорился до того, что на экзаменах его завалили по всем предметам и отчисли из института. Другие случаи также вселяли гордость в сердце молодого негодяя, но он не понимал всей низости, которую совершает, и искренне считал, что помогает своей Родине, партии и правительству очищаться от своих врагов.
Но у Феликса существовало отличие от своих родителей в том, как формировалось отношение к своей работе. Родители до конца жизни оставались коммунистическими фанатиками и никакие изменения во внутренней жизни страны не могли изменить их мнения. Для них
Советская власть являлась самой лучшей властью в мире, советские люди жили лучше всех в мире, советский суд сажал только преступников и врагов народа и т.д. и т.п.
Сын же рос в другое время, был более образован, мог читать иностранную литературу в оригинале и многое стал понимать раньше, чем бы хотелось его руководителям, взявшим на себя роль духовников.
Особенно на него повлияла капиталистическая действительность, которую он увидел, учась за границей. Англия на него произвела колоссальное впечатление – он видел, что жизнь, быт, политические свободы здесь намного выше советских. Но Феликса воспитали циником, и он не мерил одежду жизни англичан на себя, он знал, что работая в органах будет жить лучше других, а политические свободы нужны горлопанам сидящих по тюрьмам. Правда, он знал случаи, когда сотрудники органов перебегали на сторону потенциального врага, но жизнь, которая им была уготовлена за границей, его никак не устраивала. Всякие там Резуны-Суворовы, Гордиевские и др. жили в свободном обществе в подполье, меняли фамилию, внешность и ожидали казнь от рук своих бывших начальников. А что она наступит, Феликс никогда не сомневался.
То, что шеф рассказал Марине, составляло только микроскопическую долю правды, хотя и не было ложью, но Марине, и никому другому он не мог рассказать больше. Марина не могла знать, что весь поток капитала, нефти, ценных пород древесины, редко элементных руд провозимых мимо таможни через Одессу, контролировал агент под N 2000 или Милениум, каким был на самом деле Феликс Эдуардович Резник. И когда какой-то милиционеришка Гапонов влез в его дела, Милениум приказал его уничтожить, и санкционировал ту операцию, которую разработали его помощники. Резник знал о существовании у Гапонова красавицы жены, когда-то исключённой из университета за неблагонадёжность и решил её использовать в своих целях. Зачем и почему именно её, он и сам сначала не знал. Но позже, когда нашёлся повод, и он убедился в том что не ошибся, Резник разобрался в себе и улыбнулся своей находчивости. Просто ему захотелось использовать гордую (как о ней говорили) красавицу-жену убитого им бдительного стража "народной" собственности Гапонова и усладить свою циничную душу физической близостью и неправомерной работой с его бывшей женой. Её близостью он воспользовался, но иметь её в постоянных любовницах он не хотел из-за её холодности, а использовать её красоту для собственной рекламы ему было негде. К тому же она была умна, а Феликс считал, что для жены это слишком. Жениться он не хотел, потому что от этого бывают дети, а свою жизнь он считал неустроенной, а подвергать каким бы-то ни было неприятностям своих детей он не хотел.
Как-то во время аттестации в родном ведомстве его спросили, почему он не женится? И он как бы шутя ответил, что хочет взять себе в жёны молодую, а они сейчас морально неустойчивы. Ему в тон ответил председатель комиссии, что это тоже нехорошо, вот он состарится, а жена останется молодой.
– Пусть лучше останется, чем не хватит, – сказал Резник, и вся комиссия грохнула от хохота.
Этот остроумный ответ пошёл гулять по ведомству и даже стал крылатой фразой, которой пользовались при случае.
Марина вспомнила, что шеф говорил ей об отце, и что она почему-то не спросила при каких обстоятельствах и где они виделись, хотя в тот день ей не запрещалось задавать вопросы. Она задумалась, отложила интересную книжку, села за компьютер и отпечатала письмо.
*"Здравствуйте, уважаемый Владимир Сергеевич!* *Много раз собиралась вам написать письмо, но меня всё что-то удерживало. Простите меня, что я доставила Вам некоторое беспокойство в морально-этическом плане, но так сложилась наша жизнь, что приходится спрашивать себя за ошибки допущенные нами вольно или невольно. Не подумайте, что я Вас в чём-то упрекаю, нет, мне не в чем Вас упрекать, я благодарна Богу и Вам, что Вы даровали мне самое высокое, чем может наделить природа – жизнь.* * Та девушка Анна, с которой Вы познакомились на пляже в
Лузановке, и ставшая моей матерью, недавно умерла. Умерла с Вашим именем на губах и с любовью к Вам в своём сердце. Пусть земля ей будет пухом.* * Не буду описывать мою с мамой жизнь, если нам суждено увидеться, то расскажу обо всём при встрече. Скажу только о себе, что университет я не закончила, но в совершенстве выучила раньше английский и французский, а сейчас уже и немецкий. Была замужем, но муж, работник милиции погиб, как у нас говорили, на боевом посту и оставил мне прекрасную дочь, чью фотография я Вам посылаю. Посылаю и свою фотографию годичной давности. Это меня фотографировала Светочка на прогулке в парке. Я работаю в детском реабилитационном санатории переводчицей. Мы материально всем обеспечены и живём по меркам
Запада благополучно.* * Вот, кажется и всё, о чём я хотела Вам написать. Извините за сумбурное письмо. Всего Вам самого наилучшего, до свидания, с уважением – Ваша дочь Марина.* ***P**.**S**. Звонить мне лучше вечером после 18-ти, а если надумаете приехать, я могу Вас встретить. О жилье не беспокойтесь, будете устроены так, как Вам будет удобно".*
Марина написала свой телефон и адрес, запечатала письмо и подумала о том, что если сейчас его не отправит, то не отправит никогда. Она вышла из дому, пошла к главному корпусу санатория, в автомате купила почтовую марку и опустила конверт в почтовый ящик.
На душе стало легко, как будто рухнула преграда, разделявшая её много лет с отцом.
Войдя в зал суда, Сёмён увидел адвоката Бамберга, сидящего за отдельным столом и молодую женщину, видимо, секретаря суда. Бамберг позвал Семёна и усадил рядом с собой, а из боковой двери вышел прокурор и сел в противоположной стороне от адвоката. В зале, рассчитанного человек на пятьдесят, сидело человек пятнадцать В первом ряду сидели двое мужчин, лицо одного из них Семёну показалось знакомым и он понял, что это тот самый полицейский, который направил на него пистолет, второго он не узнал и не мог узнать, так как фактически его лица не видел. Семён нагнулся к уху Бамберга и спросил:
– А где другие полицейские?
– Это потерпевшие, а остальные будут свидетелями.
Посреди зала компактно уселась вся бригада, а Вера сидела одна в третьем ряду. В последнем ряду Семён увидел Галку-давалку и удивился, как она узнала дату и время назначения суда. Просто он сейчас думал о другом, иначе бы вспомнил, как один из членов его бригады рассказывал коллегам, скабрезную историю:
– Летал я на этой Галке, как на самолёте, – и все смеялись, а когда подошёл Семён, рассказчик умолк.
В зале сидели ещё два человека, и когда Семён спросил о них у адвоката, тот сказал, что, наверное корреспонденты. Вдруг секретарь суда встала и громко, торжественно, как будто шёл Нюренбергский процесс, провозгласила:
– Aufzustehen, das Gericht geht! (Встать, суд идёт!)
В зал вошёл, сильно хромая, пожилой мужчина в судейской мантии и шапочке. Семён подумал: "Этот Фриц явно пострадал на Восточном фронте во время Второй мировой." Он был недалёк от истины: судья
Клямер летал в ту войну на истребителе F-190, имел на своём счету 16 сбитых советских самолётов, 4 английских, и сам в 1943 году был сбит и ранен в ногу американским истребителем, сопровождающим армаду летающих крепостей. Уже много позже Клямера узнали по обе стороны океана после того, как в газетах опубликовали, что бывший американский пилот Грахольски, сбивший самолёт Клямера, и Клямер нашли друг друга, подружились и ежегодно встречались, отмечая тот злополучный день. Работал Клямер последний год и для своих семидесяти выглядел очень неплохо.
