– А-а-а! – закричал Петя. Вернее, он просто попробовал свой голос.
Эхо над колоннами ему помогло.
Петя запел. Под Магомаева. Он никогда обычно не пел, а тут само собой все случилось. Музыка Бабаджаняна.
По переулкам бродит лето,
Солнце льется прямо с крыш,
В потоке солнечного света
У киоска ты стоишь.
В голове немного все смешалось.
И ветерок поет недаром,
И день сияет голубой —
Ведь я шагаю по бульварам
На свидание с тобой.
А-а-а-а – я живу мечтой одной,
Ты моей мечтою стала,
Стала ты моей весной.
А-а-а-а…
Из большой двери театра вышел мужчина:
– Ты что, ненормальный?
– Почему?
– Ты что тут распелся?
– А что? Мешаю, что ли, кому? Порядок нарушаю?
Мужчина посмотрел на него оценивающе:
– Хорошо, что ли, так тебе?
– Ага. Ой, хорошо!
– А что сюда пришел? Тут театр.
– Значит, сюда можно только тем, кому плохо?
Мужчина махнул рукой, оглянулся – вроде рядом нет никого.
– Больно ты веселый. Выпил, что ли?
– Ну, есть немного.
– На трешку, накинь свои, вон, у Малого, видишь, мотор стоит? Давай мухой.
Внутрь заходить не стали, ночь теплая, зачем в духотень? Мужчина принес два стакана, почему-то в подстаканниках, сразу все разлил. Достал два маленьких зеленых яблока. Сели на ступеньках.
– Ну и чего тебе так хорошо? Бабу нашел?
– Не-а. Потерял. Тут танцует.
– Ну, понятно. Я бы за такую потерю тоже выпил. Тут разве бабы?.. А мужики так вообще. – Он сплюнул. – Тогда что? С друзьями встретился? Отметили что?
– Отметили. Нет их теперь у меня.
– А что тогда поешь?
– Видишь? – Петя сплел в клубок пальцы и изобразил то ли какого-то паука, то ли колобка с щупальцами. – Тут сидело.
Он кивнул себе на грудь. Потом расцепил пальцы, и руки у него взлетели в разные стороны.
Мужчина немного отшатнулся.
– Сидело, а теперь нет ничего. – Петя победно улыбнулся. – Понял?
– Ясно. Рак, что ли?
Он отнес пустую бутылку в урну и вернулся.
– А знаешь песню? – спросил он и вдруг запел про татуировку. Пел не очень хорошо, но старался.
Петя сразу вспомнил «бригаду создателей», соседа Володю, его песни теперь ходили в записях по всем московским квартирам. Некоторые Пете нравились, он их тоже переписывал.
И теперь, когда мне грустно, хоть на плаху,
Пусть слова мои тебя не оскорбят,
Я прошу, чтоб Леша расстегнул рубаху…
Подъехал патруль на «Волге».
– Не спится?
– А вам?
– Можем вместе ночку скоротать.
Мужчина поднялся, взял в одну руку подстаканники, закинул в рот крошечный огрызок яблока, закуска была уже не нужна.
– Друга моего можете подбросить. Метро уж закрылось.
И плотно закрыл за собой дубовую дверь.
* * *
Петю «приняли». Ну, в смысле посадили в машину и куда-то повезли. Куда – Петя не спрашивал.
Выехали на Калининский проспект.
– Можно я окно открою?
– Давай.
Небо было звездное. Ни машин. Ни шагов. Как в песне. Дома-книжки распахнули перед Петей свои пустые и темные страницы.
Он почему-то погрозил им пальцем:
– Эй! – И на всякий случай опять выпустил паука на волю. – Прощай, Небесный Стокгольм!
То ли настроение было не очень, то ли еще что, но Петя сразу все понял. Шутили нехорошо и смеялись нехорошо. Вовсю царствовала ирония, и ей на все было наплевать. Вечное противоборство: когда есть вера, она убивает иронию, не дает ей шанса. Когда наступает безверие, ирония расцветает буйным цветом.
МИСИ играли с Одессой.
«Вот и смех в стране изменился», – вдруг подумал Петя.
После игры его затащили в клуб МИСИ, туда поехали всей гурьбой, праздновать победу одесситов.
Сдвинули столы, нарезали колбасу, открыли бутылки. Кто-то принес в комнату телевизор.
На экране происходило то, что Петя видел в зале ровно два часа назад.
– Вы видите – тут склейка? Где моя шутка про киномеханика? – возмутился парень из команды МИСИ.
– Всю сцену про Привоз выкинули, – удивился Валера, капитан одесситов. – Она же самая лучшая у нас была! Тогда вообще не понятно, почему мы победили.
– Да вообще не ясно, чему там все смеются, игра какая-то дерганая стала. Идиотизм.
Все расстроились.
– Не научились еще клеить, – успокоил всех парень в очках. – Видеомагнитофоны только-только поставили. Ничего, натренируются.
– А зачем всё это? – спросила девушка с челкой. Ее пригласили одесситы и явно имели на нее виды. – Зачем все записывать, а потом через два часа в эфир пускать?
А и Б сидели на трубе. А упало, Б пропало. «И» работал в КГБ. Сидит сейчас этот «и», телевизор смотрит, водку пьет. А Клуба нет.
– Ко мне сейчас многие обращаются как к «профи», – похвастался Пете капитан МИСИ. – Из больших и малых республик. Новые команды желают славы, но не тянут, я им помогаю. Представляешь, получил квартиру на Юго-Западе, въехал, а на первом этаже в моем подъезде живет Матвей, капитан из Первого меда. Тоже заказы самотеком идут, работаем дуэтом, он для одной команды пишет, я для другой. Им мы об этом, конечно, не говорим. – Он хитро улыбнулся. – Встречаемся то у него на кухне, то у меня. Выходим покурить у лифта: «Ну что, мои в этом конкурсе говорят так!» – «А мои отвечают вот так». Красота!
Он переключился на челку.
Такой вот клуб теперь получался.
Клуб пластиковой ленты, острых ножниц и разбитых сердец.
* * *
Петя пошел в кино. Непонятно зачем, один пошел. Фильм был сомнительный, про школьников. «Доживем до понедельника». И что его понесло?
Там был главный герой – учитель. Актер Тихонов, тот, что Болконского играл. Не понравился он ему в начале. Маялся, совсем как Петя, а чего маялся – непонятно. Девушка за ним молоденькая ухаживала, его бывшая ученица, теперь с ним работала в этой же школе, английский вела. Из-под венца сбежала, чтобы с ним рядом быть. А тот все ходит, мается, на пианино играет.
И тут вдруг становится понятно что к чему.
Пришли новые учебники. А он историк. И в этих новых учебниках – одно вранье. И этому вранью он не хочет детей учить, приходит к директору, они с ним друзья, вместе воевали. «Отпусти, говорит, не могу». Ну у них там разговор примерно как у Киры с Антоном. В итоге поругались, но директор его отпустил. Приходит в класс, ведет занятие последнее, про лейтенанта Шмидта. Рассказывает про то, что тот все прекрасно понимал, восстание на его крейсере было обречено, но встал на мостик и был там с матросами до конца. К историку его девушка на урок пришла, он все это рассказывает, ею вдохновляется, в глаза детям смотрит и понимает, что бросить он их не сможет. Пусть в учебниках вранье, пусть вокруг вранье, но он должен быть с ними до конца. Он все равно их будет учить не по этим учебникам, он сам их учебник, его не переделаешь и не перепишешь.
И остается в школе. В учительской он как белая ворона, свой игрок в чужой команде. Он там вообще как заброшенный в штаб немцев шпион.
В одно мгновение Петя наконец всё понял. Наверное, он должен быть тоже, как этот Тихонов, шпионом. Делать на работе все то, что от него требуют, ничего против совести не совершать. Но работать на какую-то иную, свою цель и сверхзадачу. Ну да, встраиваться в контекст, но ведь тот же Тихонов, если бы его реально в фашистский штаб забросили, тоже бы «Хайль Гитлер» направо-налево говорил. А сам бы потихоньку свое дело делал.
Петя подумал, что это самый антисоветский фильм из всех, которые он видел. Куда более антисоветский, чем «Ася Клячина». И как честный человек и сотрудник «пятерки», он обязан немедленно поделиться своими мыслями с Филиппычем.
Но он этого никогда не сделает.
* * *
Петя приехал к Кире. Без звонка, было уже поздно, позвал пройтись, прогуляться. Все свои мысли ему рассказал.
– А ты уже понял свою «иную цель»? – Кира улыбнулся.
– То, о чем мы с тобой говорили… помнишь, про солнечное сплетение, нулевую точку, чтобы доносить мысли передовых умов до власти, все это не работает. Вот, пожалуйста, Сахаров, умнее и яснее не скажешь, хотя бы задумайтесь! Вынесите на обсуждение! Нет, нам не надо, спасибо. Ну, если Сахаров не работает, тогда для чего вообще это нужно? Все это отмазка. Чтобы под колпаком всех держать и, если что, подсекать.
– Ну так что тогда?
– Я буду охранителем.
– Охранителем? Кого?
– Понимаешь, этот историк, он внутри себя все важное собрал. И охраняет. Чтобы детям рассказывать. Эти учебники теперь их не достанут. Ты про мост говорил… Нужно, чтобы это все кто-то собирал и внутри держал. Я решил вести дневник.
– Дневник? Для чего?
– Понимаешь, все, что я собираю в свои бесконечные рапорты, все уходит наверх. И что с этим будет, непонятно. Вернее, теперь мне понятно, там отметят нужное для себя, остальное спишут в расход. Но, Кира, дорогой, ведь все это необыкновенные мысли, совершенно неординарные оценки текущих событий, вернее, там этих оценок – полный спектр, триста шестьдесят градусов. И это – голоса наших самых-самых, тех, которые шкалу формируют. В общем, буду копировать, забирать домой, что удастся, в основном, конечно, придется восстанавливать по памяти каждый вечер, по горячим следам. Наверху будет нужно одно, мне другое. Не может это когда-нибудь не пригодиться, Кира, точно тебе говорю. Это наша история, та, которая ни в один учебник не войдет. Вернее, как раз нужно, чтобы учебники по этому материалу когда-нибудь писаны и были.
