Оказывается, вдобавок ко всему, Кашин наврал товарищам. Обманул их беспардонным образом. Мало того что он лентяй и нарушитель дисциплины, он еще и лжец. Это нельзя было оставлять без последствий. Орехов мог терпеть мальчишеские озорные проделки, но обман он не принимал. В принципе. Ни от кого и ни в какой форме.
— Этот ватник… — растягивая слова, заговорил Николай.
Кашин съежился, будто ожидая удара. Глаза его отчаянно метнулись по сторонам. Потом застыли на лице учителя, просящие и умоляющие.
Кашин боялся правды. Он требовал, чтобы ради него обманули три десятка притихших пятиклассников. Учеников, для которых Орехов был мерилом справедливости и правды. Какой бы трудной она ни была.
Николай оглядел класс и закончил фразу.
— …купили ему учителя на собранные деньги.
Глаза Кашина полыхнули такой откровенной ненавистью, что Николаю стало не по себе. Володя осторожно положил мел, отряхнул испачканные руки и пошел к двери.
— Ты куда, Кашин? У нас урок… Немедленно сядь на место!
Володя остановился, оглядел учителя холодными глазами, взялся за ручку двери и осторожно, без пушечного прихлопа, закрыл ее. Так, как закрывают дверь в комнате, где лежит тяжко больной человек.
Ребята молчали, как по команде уткнувшись в раскрытые учебники и тетради для выполнения домашних заданий. Сидели так тихо, что было слышно чириканье замерзшего воробья за грязным оконным стеклом.
Неделю Кашин не появлялся в школе. Потом Николай снова увидел его в ветхом ватнике, на спине которого прибавилась свежая латка.
В тот день Володя выполнил домашнее задание, но это не обрадовало Николая.
После уроков Орехова окликнула на дворе женщина с болезненно худым лицом. В руках ее был сверток.
— Вы будете Николай Иванович?
Орехов остановился, догадываясь, что перед ним мать Володи Кашина.
— Возьмите обратно.
Она развернула старенький платок, и Николай увидел знакомый ватник с дыркой на плече.
— Не нужна ваша милостыня… Не нищие.
Глаза у нее были такие же, как у Володи, когда он уходил из класса.
— Зачем парня-то срамотить?
Орехов не знал, что ответить.
— Отца у него убили. Неуж сообразить не можете, что такое одежиной не заткнешь. Ученые ведь люди, должны понимать.
Тихие слова были как камни. Николай не уклонялся от них, не пытался оправдаться. Стоял, принимая почти физически ощутимые удары тихих, булыжной тяжести слов.
— Рукав я тут немного подшила. Неуемный Володька, в отца характером… Ножиком надумал ватник изрезать. Хорошо, я углядела и отняла. Зачем добрую лопотину портить. Берите ваш подарочек. Дороговат он для нас. Мы уж как-нибудь сами горе осилим. Не лезьте вы в него…
Орехов взял ватник и зачем-то сказал «спасибо».
— Чего теперь спасибом загораживаться, — вздохнула женщина. — Будет Володя вам по-немецкому учиться. Упросила я. Так что своего добились.
Повернулась и ушла, не простившись.
— Надумал, значит, Петрей Романович?
— Надумал, Анфимья, — ответил дед Лека.
Он возился в печном углу, перебирая на полках в полутемном закуте вещи, которые сами собой скапливаются в доме за долгое житье. Бренчал ключами от несуществующих замков, удивленно рассматривал покосившиеся подсвечники и цепки от лампадок, сломанные ложки и медные шарики, назначение которых он теперь не мог сообразить.
— Уедешь, на нашем порядке всего три живых дома останутся… Пролетко мне вчера жалился. Солнышко, говорит, Анфимья, еще вижу, а другое все у меня затемнилось.
— Плохой он стал зрением… Годок мне. В гражданскую вместях партизанили, в отряде Павлина Виноградова. Бойкой тогда был Илья Степанович, варовой. Одно слово — Пролетко…
Петр Романович, а по-уличному дед Пека, с грохотом задвинул ящик и смял в ладони жидкую бороду, вспомнив, как весной сменил на крыльце изношенные перила и старинный дружок не узнал его дом. Сухой и щуплоплечий Пролетко потерянно топтался у крыльца, тыкал клюкой в отремонтированные ступени, шарил по незнакомым гладкостроганым доскам перил и задирал голову, силясь высмотреть что-то незрячими белыми глазами.
Петр Романович за руку провел его в избу.
— Умахнешь в город и на деревню не оглянешься. Да и что оглядываться? Сиротеет родимушка наша, пустеет с каждым годом. Ране триста с лишним домов было, и в каждом куча народу, а теперь и пятой доли не насчитаешь. Молодые нонь целятся, где житье полегче. А у нас ведь как — одних дров на зиму сколько надо запасать…
Ширококостная, с плоским, щадровитым от давней оспы лицом, Анфимья просторно расселась на лавке возле окна. Безбровые глаза ее, спрятанные в складках толстой кожи, зорко вглядывались в старье, которое перебирал дед Пека.
— В городе-то, сказывают, батареями топятся и в кухне вода из крана текет. К проруби, как у нас, с ведрами не бегают. Благодать! Не бывала я еще в городе, Петрей Романович. От добрых людей только про то житье слыхивала… Манька, племянница, не заикнется и в гости пригласить. Верно говорят, что родня, как зубна болесть… Остареешь, так никому ты не нужна.
— Крепка ты еще, Анфимья… А мне на масленой семьдесят три годка сверсталось… Ты на Маньку сердца не держи. У молодых интересы другие. Наше с тобой времечко под гору укатилось. В ногах мы теперь путаемся, небо коптим. Вот и весь сказ.
— Так то оно так, а ведь сам в могилу не запихаешься… Тебе, Петрей Романович, полдела на старости жить. Этакого сына вырастил, пенсию получаешь. А я на свете одинешенька, как божий перст.
Анфимья сокрушенно вздохнула, без нужды поправила платок и вытянула шею, чтобы получше рассмотреть пригоршню пыльных пробок от разбитых графинов, которые дед Пека, покатав на ладони, собирался кинуть в мусорное ведро.
— Андрей-то где?
— Пишет в горнице. Строчит бумагу каждый день от всхожего до закатного часа. И все из головы!
— Гли-кось, какой разумный. Не на доктора он, случаем, выучился?
— По словесной науке идет. Диссертацию теперь сочиняет. Во куда Вайгины заворачивают!
— Я в молодых годах тоже памятливая была, а учиться тогда моды не держали, дак что сделаешь… Акафисты всё еще без запиночки читаю.
— Акафисты! — передразнил дед Пека, искоса поглядывая на соседку и пытаясь сообразить, какая нужда привела ее спозаранку. Свой интерес у Анфимьи был. Жизнь прожил дед Пека с ней бок о бок. Жох-баба, его соседушка. В дождь бороной укроется, с алтыном к рублю подъедет. С ней уши не развешивай. Неделю назад две жердины в момент из огороды вывернула. Пока дед Пека сообразил, что к чему, те жердины сгорели в Анфимьиной печи.
— Квартира у Андрея большая?
— Три комнаты… Да еще кухня отдельно, ванная и коридор.
— Хорошее тебе житье будет, Петрей Романович. Кому, говорят, поведется, у того и петух несется. Скоро ли укатишь-то?
— Недели, видно, через две, — ответил дед Пека и со стуком прихлопнул дверцы кухонного шкафа из темных сосновых досок, сработанного в молодости собственными руками. Вздохнул и оглядел просторную кухню с могучей печкой, с крепкими тесаными лавками вдоль стен, с ухватами, аккуратно составленными в запечье, с кованым крюком на потолке, на который давно не было нужды вешать люльку-зыбку. Валялась зыбка, резная, с точеными столбиками по бокам, на чердаке, в пустом хламе. Скоро кинет все это Петр Вайгин, заколотит окна досками. Еще две доски крест-накрест прибьет на входную дверь и укатит в город.
Летом в деревню приехал сын, сказал, что проживет месяца полтора, чтобы в спокойной обстановке закончить диссертацию, а потом увезет отца с собой в город.
— Как так в город? — удивился дед Пека словам Андрея. — Мне и здесь, на родимушке, житье ладное.
— Вместе будем, отец. Чего тебе одному маяться. Когда мама жива была, еще туда-сюда. А теперь… Тоскливо ведь тебе в пустом доме жить.
— Вроде бы уж обвыкать стал, — слабо воспротивился дед Пека, понимая, что Андрей говорит правду.
Худо жилось в доме без хозяйки. Второй год пошел, как проводил Петр Романович Катеринушку на погост, под «зеленое одеяло». Топталась по своим делам, вроде и на здоровье не жаловалась, а прошлой зимой после чая откинулась на спинку стула и отошла. Половину души вынула у Петра Романовича.
— Нина тебя просит приехать. Внучата деда дожидаются. Персональное приглашение прислали.
Андрей улыбнулся и подал отцу лист бумаги в косую линейку, на котором печатными буквами, разноцветными карандашами были написаны приветы от внуков и приглашение скорее приезжать. И самолет был нарисован с винтом и крыльями.
От того листа защемило в груди. Двое внуков растут. Колька да Дмитрий. Кольке с весны шестой год уже пошел, а Димитрий пока еще на четырех шастает. На фотокарточке только видел внучат Петр Романович. Разве это порядок, если разобраться. Два вайгинских мужика на свет народились, два молодых отросточка от поморского корня, а родной дед еще их на руках не держивал, ни свистульки им еще не смастерил, ни самострела…
