— В сорок седьмом, я помню, была такая же жара, — сказала Изабелла. — У меня тогда каблук сломался, вонзился в асфальт и… Первые туфли с каблуками в моей жизни, и вот так, в первый же день: ть-ю-ю!
— Во второй, — поправил Ю. — Я помню.
— Это у Жанны во второй, — возразила Изабелла, — и не туфли, а босоножки. Они прилипли к асфальту и порвался ремешок.
— Я думаю, всё это кончится бурей, как в сорок седьмом, — попытался загладить свою оплошность Ю.
— Не бойся, — успокоила его Изабелла, — бури не будет. Сейчас не сорок седьмой, и ты, всё-таки, уже мой муж, а не жаннин.
— Вот взял бы, и сводил мальчика в кино, — возвратила разговор в проложенную колею мать, — сам. Пока у тебя отпуск не кончился.
— Завтра последний день, — заколебался Ю, — и педсовет назначен на завтра… Сентябрь уже на носу.
— Да, на носу, — согласилась мать. — Нам вот-вот переезжать, полы в квартире уже почти высохли. А скажи, пожалуйста, ты на кого намекал, говоря про фильм? Это я, что ли, должна вести его в кино?
— Раз в году и ты можешь это сделать, — заметила Изабелла. — Ты же мать… почему же нет?
— Потому что от вашей жары я к вечеру валюсь с ног, — объяснила мать. Ещё прикажете и после работы сидеть в душегубке.
— А мальчику было бы полезно, — настаивала Изабелла. — Я видела этот фильм.
— Почему же ты не прихватила его с собой? — спросил отец.
— Между прочим, и там речь о мальчике, который мечтал стать музыкантом, вмешался Ю, — правда, дирижёром, а не пианистом.
— Хм, они думают, что я об этом мечтаю, — пробормотал я.
— А что, — отец внимательно осмотрел меня, — возможно… это неплохая идея.
— Пойти в дирижёры, — скептически подтвердила мать, — отличная идея. Пусть и меня научат.
— Нет, — отец мокнул пирожок в бульон, — пойти в кино.
— Неужто… ты собираешься пойти в кино! — изумилась мать, не отводя взгляда от этого пирожка. — Что, в самом деле? Да оставь ты эту дрянь, куда ты её суёшь… Послушай, не смеши людей. Может, ты ещё соберёшься в тиянтир?
— А чего, — ответил отец, — в кои-то веки… Что скажешь, сходим завтра?
Не знаю, какая нужна прелюдия славе, но чтобы пойти нам в кино — нужна была именно такая. Мне уже давно хотелось пойти в кино вечером, это ведь совсем другое дело, нежели ходить туда днём. Разница между дневным и вечерним сеансами подобна разнице между забегаловкой, где в обеденный перерыв, бывало, питался отец, и рестораном на Большом базаре. А музыка в фойе кинотеатра! Её нельзя сравнить даже и с ресторанной. Своим внезапным решением отец сразил не только мать, но и меня: назавтра к вечеру я без напоминаний надел парадные бриджи, священное дело. А он, священный ужас, пришёл с работы в восемь!
Осознав этот факт, мать как-то странно крякнула, хрюкнула, потом быстро накрасила губы, уложила косы в корону, укрепила её шпильками… И ещё через пять минут мы уже стояли у входа в кинотеатр с купленными билетами, благо, и этот аттракцион находился в нашем же квартале. Вход в фойе перегораживала вертящаяся стеклянная дверь, за нею стояла, перегораживая проход — или разделяя его надвое, толстая колонна. Ничего подобного я не видал больше никогда, о, какая жалость… С портала над входом клонились к нам две мраморные головы в шлемах с крылышками. Я уже знал этого Гермеса, покровителя торговли, благодаря педагогическим усилиям Ю. Удвоение божественного портрета свидетельствовало о некоторой неуверенности в покровительстве богов первоначальных владельцев здания, банкиров времён демократизации монархии. И верно, после их банкротства в здание въехала торговая палата, а после неё — и заодно революции — тут открылся нэпманский магазинчик. После всех революций и войн свято место занял кинотеатр. Говорят, ещё позже тут снова открылся магазин, но дальше этого дело назад не поехало: торговая палата так и не объявилась.
Мы стояли перед вертящейся дверью, при каждом обороте из неё несло духотой и музыкой. Этим и объясняется то, что мы поджидали сеанса снаружи. У отца был предельно усталый, замутнённый вид, словно он и впрямь посетил тиянтир. Он не обрушил на меня ни одного из своих вопросов или приказов, возможно, уже сожалел о содеянном. Мать, напротив, выглядела очень ярко и молодо, и не пропускала ни одного взгляда, обязательно бросаемого на неё проходящими мимо. Поначалу я не очень прислушивался к тому, о чём они так отрывочно беседовали, билеты-то были куплены, всё в порядке, если не считать того, что я предпочёл бы ждать сеанса внутри, поближе к оркестру. И потому слишком поздно активизировал свои локаторы: разговор уже набрал скорость и накал.
— … по всей видимости, с икрой, — раздражённо сказал отец.
Вот это-то «с икрой» и заставило меня обратить к ним уши. Я уже успел полюбить кетовую икру, да и сейчас не отказываюсь, если предлагают.
— И это теперь модно, — заявила мать. Она уже не казалась такой молодой. Тогда понятно, почему ты сегодня так рано с работы.
— Ну почему же: модно, — вздохнул отец. — Даже в такой день не можешь обойтись без твоих шпилек. Лучше бы подумала, как нам теперь быть. Как сообщить об этом моим… нашим. И, Господи, как сказать об этом Ба!
— Подумала, я? — запрокинула корону мать. — Ах, да, конечно: это герцогиням можно ни о чём не думать. Конечно, таким, как они, это делать позволено, а таким, как я — нет. Мне поручают об этом сообщать.
Мне стало неинтересно: они опять спорили о графине Шереметьевой, да никогда не будет ей земля пухом. Как им не надоело, спрашивал себя я, только… причём же тут икра?
— У тебя совсем нет сердца, — упрекнул отец.
— Если я не играю в их модные игры, значит у меня нет сердца, — сказала мать. — Это твоя логика. А если я возьму, и вдруг тоже сыграю? А, чёрт, как это всё… неприятно.
— Ну и словечко, — поморщился отец.
— Снова следствие, — продолжала мать, — это надо ещё пережить. А твой Кундин, конечно, и тут тебя подставил, да? Небось, уже заболел, чтобы не вскрывать самому?
— А… зачем следствие, — вяло отмахнулся отец, — и так всё ясно.
— Ага! — вскричала мать. — А со Щиголем не всё было ясно? Но его ты вскрывал. Значит, на этот раз оформите акт без вскрытия? Всё понятно, тебе представился долгожданный случай.
— Что понятно? — пожал плечами отец. — Следствия, может, и не будет, это не моё дело. А вскрытие будет. Завтра.
— Конечно, это твоё дело!
Тут взгляд матери упал на меня, и она замолчала. Отец тоже осмотрел мои настроенные локаторы.
— Ладно, — сказал он. — После договорим… Пора заходить, осталось две минуты до начала.
В киношке была жуткая жара, и я плохо помню фильм. Помню только, что пацан — главный герой — был очень противный. Я едва дождался конца и с облегчением вынырнул на заметно охладившуюся улицу. Уже совсем стемнело. Мы не очень, почему-то, спешили: вместо того, чтобы пройти дворами прямо к нашему дому, отец повёл нас в обход, вокруг квартала. Я плёлся впереди, они ещё медленней плелись за мной… Поскрипывал позади протез, постукивала палка. Пацан в фильме, конечно, был омерзителен, никаких сомнений, но не он — что-то другое всё же обеспокоило меня в увиденной истории, или во всём нашем походе. Может, музыка? А, вся музыка мира…
Тогда-то мы и вспомнили, что один из ересиархов заявлял: mirrors and fatherhood are abominable, ибо они приумножают действительность.
Х. Л. Борхес
… не имеет ровно никакого значения. Что сталось бы с этим миром, если б его покинула музыка? По словам Ю, так спрашивает… нет, как ни странно — не Пушкин. Не Пушкин, но уродившийся ему подобным другой писатель спрашивает так, и не ждёт ответа. Ответ представляется ему таким ясным, что, в сущности, в нём и нужды нет. Из-за этой ясности и сам вопрос не вызывает болей, только оставляет горечь на языке. Можно его задавать сколько угодно раз, от горечи этого вопроса, да и от ответа на него не умирают.
И правильно делают, ничего бы в этом случае с миром не стряслось. Совсем не то — мой случай… Что такое «нас покинула музыка» перед «меня покинула Жанна»? Не более, чем игра изнеженного ума перед искажённым презрением к нему лицом факта. Меня покинула Жанна: she died, sie starb, elle est morte, anno Domini 1952 она умерла. Факт презирающий: она бросила меня. Плевать на горечь, мне больно, вынести такое презрение почти невозможно, и потому — хватит об этом. И никаких, пожалуйста, вопросов.
Утром, на следующий после похода в кино день, сразу после завтрака, когда отец ушёл на работу, я ускользнул от заботливо простёртого надо мною крыла Ба. Иначе сказать, от занятий музыкой. На последствия, превосходящие, быть может, последствия рефлекторного плевка в зеркало, я теперь наплевал сознательно, так и сказал себе: а, плевать. Ничего с миром не станется. Бдительный стражник этого мира, Ю, тоже прозевал мой побег. Я ушёл от него чёрным ходом через чулан, палисадник и Большой двор, прорвавшись сквозь завывания моей шайки, буханье мяча в стенку гаража и взрывы лампочек. Меня провожали криками: чё дрыгаешься, мабуть — стырил чё, вынеси сахару посмоктать. Я не отвечал, и, может быть, именно в этот миг судьбы наши окончательно разошлись, ещё одна поляризация состоялась. Ограбление ларька, колония для малолетних, а после правилка и нож между рёбрами, всё это отныне осталось на другом полюсе. А на моём… Несомненно, я находился в шоке, если единым махом разрушил всё, что создавалось с такой кропотливостью. Внимательный глаз обязательно бы заметил моё ненормальное состояние, только вот — где было найти в тот день такой глаз? Но хватит и об этом, я поступил преступно и у меня нет оправданий. Меня не в чем себя убеждать, я и так знаю: на том, их полюсе мне было бы не так больно, даже и с ножом в рёбрах. Моя рана намного глубже, но я её заслужил. Она — моя.
