— Я тебя спрашиваю, кто играл на рояле?
Шварц замолк и уставился на меня.
— Ну, я…
— Врешь, подлый Шварц…
— Ну, вот… — Шварц на мгновение протрезвел. — Тебе непременно хочется, чтобы дама, живущая со мной в этом доме, оказалась… Диной? Ты еще не насладился — оставим в стороне привычные термины — самоцарапаньем? Как приятно, должно быть, для несчастного влюбленного, самозабвенно потрошащего собственное сердце, запустить в него еще и ядовитую иголку и с болезненным интересом наблюдать за своими нравственными корчами? Спешу тебя разочаровать… Это не она. Ты спросишь, а духи?.. Они продаются в любом парфюмерном магазине… Да-да, я заметил, — да тут и слепой бы заметил! — как ты, принюхиваясь, крутил своим поганым носом и барабанил по клавишам, вышибая из несчастного рояля предсмертные стоны. Сколько экспрессии! Сколько пафоса! Сколько с трудом сдерживаемой печали! Сколько величественного скорбного самолюбования!!! Ты смешон, Сереженька, со своими страданиями мизерабля!.. Не в моих правилах, — Шварц выпятил грудь, — уводить женщин у друзей… И я не поклонник романчиков Достоевского. И здесь нет Настасьи Филипповны, а я не… этот, как его?.. — Сёма защелкал пальцами, — как его звали, бородача-то этого? Черт бы его побрал! Я не тот несчастный… ага, вспомнил! Я не Парфен Рогожин, который свихнулся от любви к ней и который убил… Увы… То есть, я не то хотел сказать… Я видел вас… тогда, когда вы бродили по Манежу, и ты громко восторгался моими шедеврами. Рядом с тобой шла ослепительная красавица! Я даже зажмурился, представив себе… Это я натравил тогда на тебя охрану… Уж ты меня прости… Но ты меня вывел из себя! Ты так громко матерился… Распугивал посетителей… Да… Дина… Красивая женщина… Роковая! Демоническая… Не женщина — ураган! Это чувствуется… Ты спросишь, откуда я знаю ее имя, и вообще… Так знай же, не только у тебя могут быть скрытые таланты…
Шварц взял паузу, чтобы отдышаться.
— Я еще тогда подумал, — сказал он тихо, — ох, не повезло Сереженьке с ней… Такие женщины, поверь мне, приносят только горе… таким, как ты. Такова их природа — уничтожать тех, кто им кажется слабее… Грубым дается радость, нежным дается печаль… Ты ранимый, то есть нервный… Ты благородный, честный, то есть слабохарактерный… Ты влюбчивый, нежный, то есть бесхребетный… А ей нужен мужик со стальными яйцами, такой, знаешь, безжалостный, бескомпромиссный, словом, крутой, чтобы все трепетали, стоит ему только посмотреть… Вроде железного Феликса, который сказал как-то в подпитии своему доброму другу Иосифу: у настоящего мужика должно быть горячее сердце, а еще — холодная голова, чистые руки и преогромный хер… Повторяю, эта баба не про тебя!
— Великий слепой прозрел! Но прозрел он как-то странно…
— О ком это ты говоришь?
— О ком, о ком… О тебе! Прозрел ты, Сема! Но прозрел, повторяю, как-то странно. Как будто прозрел ты не со стороны лобной части, а со стороны затылка. Все у тебя, братец, шиворот на выворот… Я тут подумал, почему бы мне не начать с тебя и не сглазить тебя, да так, чтобы от Симеона Шварца и следа не осталось?
— Ты с ума сошел! Что я тебе сделал?! Начни уж лучше с… Бовы. Черт с ним, с убогим, пожертвуем беспринципным лицемером! Прекрасная кандидатура, тебя поддержат профком и широкие народные массы. Ты видишь, я уже поднял руку, я голосую…
— Зачем тебе мучиться? — усталым голосом продолжал я. — Ты сам говоришь, что болен… Я тебе верю, выглядишь ты, и вправду, как свежий покойник… Сема, давай я тебя сглажу!
— Ты не посмеешь…
— Это еще почему?
— У тебя есть совесть, я знаю. Ты не отважишься нанести вред другу!
— А вот сейчас мы это увидим! Да и потом, что тебе — вред, другим — польза!
— Мы же интеллигентные люди, Серж! Мы великая нация! Мы нация Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Толстого, Булгакова, Пастернака, Цветаевой, Мандельштама, — принялся степенно перечислять Шварц, — мы не можем так поступать со своими сподвижниками, соратниками и братьями по духу!
— Да, конечно, мы нация Пушкина и иже с ним… Но мы же и нация тех, кто их мучил и убивал, кто мешал им жить и творить… У нас в предках были все — и праведники и богохульники, и убийцы и их жертвы… Может, я потомок Мартынова или Дантеса и не властен над собой, может, во мне заговорили гены? Помолчи, Сема, дай мне подумать…
Я закрыл глаза, чтобы, хорошенько сосредоточившись, сглазить Шварца. Что б ни дна ему, ни покрышки…
Упиваясь своим могуществом, я тянул время, наслаждаясь предвкушением того, чего еще не изобрел. Вернее, предвкушением того, на чем еще не остановился. О, мне стали понятны чувства горбуна, который на самом деле не был горбуном! Он знал много такого, что мне еще предстояло открыть…
Итак…
Болезнями Шварца не удивишь… Нашлешь на него сглаз в виде тропической лихорадки или водянки, а он возьмет и не заболеет… Иммунитет, похоже, у него… Евреи, они такие…
Наградить его сумасшествием? Да он и так ненормальный. Разве может нормальный человек с такой сатанинской силой любить самого себя?
Сделать так, чтобы он, задумавшись, случайно сиганул под троллейбус? Не оригинально, это уже было…
Лишить его того, что называется причинным местом? Шварц изобретателен, закажет или собственноручно вытешет себе из дуба протез детородного органа. Да еще будет похваляться перед барышнями его несгибаемой стойкостью…
Я знал, что некоторые, главные, работы Шварца еще находятся в Манеже, соседствуя с картинами Алекса. А если пожар?.. Как в 2003-м? Стоит подумать. Нет, это не подходит, я же не изувер… Да и где тогда мне самому выставляться? Не у Илюши же Лизунова… Да он и не позволит разместить в своей галерее картины какого-то хулигана, да еще претендующего на первенство. Он ведь, как и Шварц, любит только себя, то есть свое искусство и себя в своем искусстве…
И потом, Манеж — слишком крупный объект. И неодушевленный… До сих пор я упражнялся только на людях.
В общем, как ни крути, Шварца ждала смерть. Ни на что другое он не годился… Мне даже стало слегка жалко Шварца. Ведь он — один из нас… И он производил до сего момента впечатление чего-то вечного, почти бессмертного, чего-то постоянного, неизменного… Как корабельные крысы… Или мавзолей Ленина…
Вот мы и проверим на Сёме силу моего сглаза, решил я. Проверим, так сказать его на прочность, проверим, насколько он вечен. Если все пойдет, как по маслу, значит, можно приступать и к другим акциям…
А пока Сема выступит в роли невольного участника эксперимента.
Испытывал ли я какие-либо чувства? Вроде сострадания, угрызений совести или сомнений? Пожалуй, нет. Может, любопытство… И легкую тревогу, даже, скорее, не тревогу, а приятное волнение, как актер перед тысячным выходом на сцену.
Чуя недоброе и надеясь отвлечь меня от нехороших мыслей, Шварц хлопнул в ладоши и истерично крикнул:
— Сара! Сарочка!
Ответом было молчание. Сема удивленно завертел головой.
— Сейчас я ее приведу! — подхватился он и, пританцовывая, выбежал из комнаты.
— Тебе это не поможет! — крикнул я ему вдогонку. И чтобы его побесить, добавил: — Я все вижу… Твоя вертлявость, которую ты выдаешь за вежливую обеспокоенность, бросается в глаза. Уж если я что-то решу… Сема, смирись, от судьбы не уйдешь. Хотя… посмотрим, может быть, тебе и удастся отдалить Страшный суд. Веди свою пассию…
Я подумал, хорошо бы умыкнуть у Сёмы, этого необоримого Дон Жуана, его новую возлюбленную, которая, похоже, уже успела натворить дел, отправив Майю, которая незаслуженно получила преждевременную отставку, в нокаут.
Интересно, какова она, эта белотелая нимфа? Вероятно, хорошенькая, у Сёмы всегда были классные бабы…
Я закрыл глаза. Вот сейчас она войдет в комнату, эта красотка по имени Сара. Девушка во всей пленительной и знойной прелести своих неполных тридцати.
Обожаю девушек, уже познавших любовь и наслаждение. И умеющих ценить драгоценные минуты близости с мужчиной. Страстная, опытная, зрелая, с длинными, стройными ногами, манящими влажными глазами, высокой грудью, бархатистой кожей… С любовными секретами, которыми владеет в совершенстве. Словом, красивая современная женщина в еврейско-восточном стиле, которая знает толк в сексе, которая понимает все с первого взгляда и которая не станет мешкать и размениваться на пошлое кокетство, а сразу ляжет в постель…
Между тем, признаюсь, я бы не сильно удивился, если вместо писаной красавицы в гостиную, прихрамывая и подволакивая ногу, вломилась бы красномордая торговка с Центрального рынка, ражая баба в засаленном фартуке, с колтуном на голове, подпоясанная веревкой и обутая в кирзовые сапоги, и громоподобным голосом оповестила бы нас о конце света.
