Он с легким сердцем запер дверь и пошел к Большой Клаве — старшей медсестре, попутно кивая, коли попадались, врачам и санитарам. Кивнул и Касьяну — тот, как обычно, сидел на подоконнике справа от двери в лабораторию, одной рукой держа какую-то растрепанную книжицу, другой в тяжелой утренней задумчивости почесывая седую бороду.
Завидев Артема, Касьян ответно кивнул, сощурил левый глаз и сказал не то с издевкой, не то и впрямь озабоченно:
— Что-то ты, светлейший, нынче темноват!
Касьян читал только Библию и еще подчас кое-что из божественного, но не гнушался рассуждений об астральных телах и исследованиях ауры. В приемник он являлся часов в девять вечера (впрочем, зимой мог и раньше завалиться, а по летней поре вообще не прийти), проводил ночь то подремывая, то окормляя интересующихся рассуждениями о духовном и загадочном, утром покидал сие утлое пристанище. Артем иногда думал — может, и в самом деле уходит в астрал, чтобы попусту днем не маячить?
— Сосет тебя кто-то, сосет! — возгласил Касьян, воздымая длань.
— Может, и сосет, — легко согласился Артем. — А сам ты что такой зеленый?
Касьян печально осенил себя крестом и ответил:
— Каков змий, таков и след его поганый.
— Поправишься, — утешил Артем. — Праздник все-таки… Ладно, пойду, дел полно.
Утром и впрямь забот полон рот. Прежняя смена за сутки умаялась, к рассвету шевелиться и вовсе перестает, ни сил у нее, ни желания. Поэтому больные, поступившие с середины ночи, как правило, дожидаются развозки, пока свежие санитары не явятся. Ну разве что самых острых растащат по отделениям, под надзор дежурных врачей, чтоб своей головной боли меньше было, а так — ни-ни.
Вот на свежую вахту сразу все и наваливается.
К половине одиннадцатого они с Калачарой сделали четыре рейса.
Была у водителя Калачева и еще одна кликуха — Сколь. Потому что первым словом, которое он произносил в ответ на любую просьбу, независимо от того, кто обращался — хоть врач, хоть безутешный родственник, хоть свой брат-санитар, было именно это:
— Володь, подбрось до метро, все равно по дороге…
— Сколь?
Работы своей Калачара не ценил. Да и вообще маленько заносился — он, мол, прежде начальников возил на черных «Волгах», это тюрьма проклятая ему жизнь испортила, ну да ничего, дайте срок — подымется!.. Больница — не тюрьма, но и здесь он трудился в режиме «год за двадцать» — то есть тянул годичный исправительный срок с вычитанием двадцати процентов зарплаты в пользу государства. Было не совсем понятно, что ж он, если тюрьму не жалует и так горько о ней сожалеет, опять по пьянке сел на принудработы? Так или иначе, оставалось Калачаре месяца два или три, и он каждый день всех вокруг оповещал, что и дня лишнего тут, на сиротском коште, не проведет.
Между тем, четыре рейса — не четыре папироски выкурить. И не четыре раза плюнуть.
Все это время Калачара-Сколь сидел за рулем, пристально глядя в лобовое стекло и по мере надобности, то есть довольно редко, производя движения, необходимые для трогания, кратковременной езды и остановки своего долбаного «сарая».
Артем подчас задавался вопросом — о чем он целыми днями думает? И думает ли вообще? Не скучно ему часами смотреть на забор или стену больничного корпуса? Такой вопрос возникает при взгляде на собак, слоняющихся у ворот гаража или проходной: насчет чего они размышляют с утра до вечера?.. Пару раз тайком пробовал взять его на карандаш, но выражение шоферского лица, в котором тяжелое отупение сочеталось с чем-то продувным, хитрованским, в руки не давалось.
В общем, Калачара смотрел в стекло. А на долю Артема приходились все прочие действия.
С лежачими разобрались раньше, растащили на каталках, благо дальних не оказалось, все по ближним корпусам. И то в урологии врач Карапетян крепко облаял Артема за то, что привез больного на холодной клеенчатой подстилке.
— Озверели! — орал коротышка Карапетян, чуть только не замахиваясь на долговязого санитара. — Ты что! Мороз какой! Ты, я слышал, художник?! Гуманист?! Что ж ты, гуманист, с человеком делаешь?! На каталке без матраса! У него и без того все поморожено!
Артем хотел возразить — дескать, какую дали, на такой и привез, да вовремя прикусил язык. Конечно, с одной стороны, всегда сюда возили на каталках, а не в машине, и это, может, у Карапетяна в голове с новогодней похмелюги что-то заклинило, вот он и разоряется; а с другой — морозец и впрямь пощипывал, тут не поспоришь; в общем, развернулся да и слинял от греха подальше.
Вычленив очередную четверку ходячих, уже сдавших свою одежу на склад и облаченных в синие больничные пижамы из линялой байки, Артем брал для них у «банщика» Равиля временное казенное обмундирование: четыре пальтеца — разноростных и разносортных, но в равной мере куцых и траченых; четыре пары разнокалиберной обуви — стоптанных ботинок или разболтанных бот, резиновых или войлочных, но одинаково неслыханных размеров, способных свободно вместить любую ногу, предварительно обутую вдобавок в больничную тапку (надо сказать, обутка попадалась и совсем розная — один башмак, скажем, черный со шнурками, другой коричневый на резинке); и, значит, четыре головных убора — женщинам сиротские шерстяные платки, мужчинам — ушанки-маломерки с оторванными тесемками.
С ворчанием и стонами одевшись, больные гуськом выбредали на мороз и с грехом пополам усаживались в машину — один рядом с Калачарой, трое на пассажирское сиденье. Артем захлопывал двери, после чего и сам пристраивался в кузове «универсала».
Калачара трогал. Трогал, надо сказать, по-разному — то ли в зависимости от общего настроения, то ли от того, на какой забор и как долго перед тем смотрел. Когда тут же тронет, а когда и помедлит, подождет чего-то. Когда мягонько, как по маслу, а когда, бывает, рывком, как на ралли, будто ему не до ближайшего корпуса ехать, а поперек Африки. Между тем больных возили разных — кому-то безразлично, как его везут, а кому-то еще как нет. Если у человека рука поломана или, скажем, почечная колика дожимает, ему эти дерганья — пытка. В один из первых дней, как стали вместе работать, Артем пытался Калачаре это внушить, но тот так стеклянно глянул, так хмыкнул и так сплюнул, что все стало совершенно понятно, и больше он ни о чем таком не заикался.
Когда подъезжали, Калачара тормозил — и тоже по-всякому.
Отведя пациента на предписанное ему место (как правило, новичку для начала доставалась не кровать в палате, а каталка в коридоре), Артем забирал одежу и спускался к машине.
— Все, — сказал Калачара, когда они в очередной раз пустыми подкатили к приемнику. — Баста. Второй завтрак. Через пару месяцев сами тут будете разъезжать.
И стал копаться в бардачке.
Артем давно знал, что означает объявление «второго завтрака»: хоть пожар случись на белом свете, хоть наводнение, но следующие два часа Калачара будет в санитарской дежурке забивать козла, и сделать с этим ничего нельзя.
Поэтому он молча выбрался, обошел машину, открыл заднюю дверь «сарая», собрал в кучу казенные пожитки (понятно, что собачара Сколь, белая кость, этого дерьма ни в жисть не коснется) и уже стал приноравливаться все хозяйство сгрести единым махом, как услышал раскатистый и прямо-таки неправдоподобный грохот, сопровождаемый веселым пьяным гоготом.
Обернулся.
Веселились два санитара-труположника — вот снова разогнали подкат и со всей дури долбанули во входные двери приемника.
Труповоз — такая работа, что на нее всегда самые веселые идут, ничего не попишешь. Но все же иной раз так и подмывает по башке дать.
— Эй! — громко сказал Артем. — Орлы!
Орлы то ли не услышали, то ли не обратили внимания.
— Давай! — орал один, пиная подкат. — Поворачивай!
Второй — в таком же замусоленном белом халате, на спине украшенном иссиня-черными черепом, костями и надписью «СЛУЖБА ЗДОРОВЬЯ», — радостно регоча, готовился нанести очередной удар.
Звали их не то Витяй и Митяй, не то Димон и Вован… один совсем тощий, другой поплотней… черт знает, всех не упомнишь, да и сталкивались считаные разы, когда, бывало, они звонили в его дежурство с просьбой подменить на скорбной службе, — ну и подменял, поскольку условия были хорошо известны: «рупь — трупь». Или «руп — труп». Кому как нравится выговаривать. За такую подмену при удаче пять-семь целковых набегало. Зато и ночь суматошная выходит, ни минуты покоя. Время от времени так получалось, что его дежурство совпадало с Кириным. Тогда Артем на подмену не соглашался, потому что предпочитал, разделавшись с делами, подгрести к ней в абдоминальную, часок-другой чаи погонять. Если, конечно, у нее самой ничего экстренного не случалось. Тогда они сидели в ординаторской, и Кирка рассказывала про свои дела, а то наставляла на путь истинный: дескать, пора браться за ум и всякое такое. Вот ему скоро тридцать, потом будет сорок. А там уж и до пятидесяти рукой подать. И то, и се. Артем ворчал в ответ, хмуро отбрехивался. Она пуще… А, между прочим, сама его сюда, в больницу, и пристроила. Вообще, с малолетства о нем заботилась. «Тетя Валя, тетя Валя, а давайте я Артему то, Артему се!..» Бывает, родные брат с сестрой как кошка с собакой, а они двоюродные — не разлей вода.
