Санитарские массы хлестали чай из семиведерного чайника. Он этой бурды обычно не пил (если только уж совсем позарез — весь от жажды потрескался), заваривал отдельно в большой зеленой кружке. Полез в сумку за заваркой — и вот тебе на: не выложил, оказывается, альбом, который вчера у Геры забрал… так и таскается с ним: то-то утром недоумевал с недосыпа — с чего бы это сумка такая тяжелая?
Кипяток в титане всегда был (если, конечно, кому-нибудь пришло в голову вовремя очередное ведро воды бухнуть). Поднос хлеба утром брали из столовой, так заведено; сейчас уж почти все подъели, но все же нашлись две каленые горбушки и пара кусков сахара.
Стал неспешно жевать.
Армии он не боялся. Ну — армия. И что? Два года… подумаешь. Даже наоборот: а вдруг интересно? Вдруг что-нибудь увидишь?..
В больницу санитаром его тоже когда-то отговаривали — дескать, кой черт за больными утки таскать, коли тебе нужно с кистью в руке, с палитрой на отлете… А он пошел и правильно сделал: не сахар, конечно, кто спорит; зато такого здесь навидался, что другой за счастье бы почел хоть одним глазком глянуть, да кто ж ему виноват, что не хватило смелости сунуться; именно здесь, в больнице, пришла идея серии, так и называется: «Больничные люди». Шестнадцать гравюр, одна к одной, лучшее, что у него есть. А откуда бы им взяться, если б он сидел на подоконнике и зырил в окно?..
В общем, не все так просто.
С другой стороны — Лизка… как ее оставить, дуреху?
Подмочил чаем уголок рафинадины, мелко погрыз.
А как все остаются? Проживет как-нибудь два года…
Конечно, как повезет. Запарят в какую-нибудь дырищу, и будешь все два года один и тот же забор перед собой видеть… вроде Калачары. Тогда разве что в портретисты кинуться?
Но ведь есть и дальние заставы… океан!.. горы!..
Есть Афган, в конце концов.
Мысль явилась как-то неожиданно, вдруг: пых в самой башке — как на салюте…
Хотя, казалось бы, что тут неожиданного: уж сколько времени слово «армия» непременно тянуло за собой другое — «Афган». Применил к себе для пробы: она и повернулась совсем иначе…
Вздохнув, он вынул альбом. Гера, аккуратист, чтоб чужую вещь не попортить, обернул листом миллиметровки.
Положил перед собой. Раскрыл.
Верещагин.
Василий Васильевич.
Великий Василий Васильевич Верещагин — ВВВВ…
Все репродукции этого альбома он знал наизусть.
Собственно говоря, ВВВВ в его собственной жизни так появился: баба Сима приклеила на заднюю стенку шкафа, которым была отгорожена кроватка, вырезанную с обложки журнала «Огонек» картинку.
Букв он в ту пору не знал, читать не умел; то, что было написано над и под картиной, долгое время оставалось загадкой.
Саму же ее Артем рассматривал изо дня в день на протяжении многих лет.
И картина не то чтобы даже впечаталась в память — нет, она вжилась, вросла, мало-помалу внедрила множество крепких корешков в самые темные ее глубины.
Нарисовано было просто: большие двери в проеме стены — темные, коричнево-черные, с отблесками; узорчатые, резные (по краю стенного проема тоже мелкое резное узорочье, должно быть, прямо по алебастру).
Закрыты наглухо — ни щелочки, ни скважинки, ни дуновения.
Это все не внутри, не в комнатах, а снаружи: то ли вход с улицы в какую-то хоромину, то ли иное строение во внутреннем дворе. Так или иначе — двери громадные, в какие и на лошади можно въехать.
Двор мощен камнем — широкий камень, в три или четыре ладони, но не по шнурку рубленный: один шире, другой уже. Однако лежат плотно, как влитые. Иные, правда, с трещинами (вдоль одной, сколько помнил себя Артем, споро бежал черный муравей).
Судя по всему, давно лежали камни, не год и не два стучали по ним каблуки и копыта… Значит, и двери давно стояли.
И у этих вековых дверей — два рослых, боевитых человека.
Сразу понятно, что воины, стражники: оба в цветастых халатах (почти что и форменных, только на одном узоры коричневые и бордовые, а у второго проглядывают кое-где глазки ярко-синего); на головах шапки не шапки: накручено что-то как полотенца после бани, да только не белые, не русские, липовые, веселые, а темные, тяжелые, видно что вроде парчи; да еще сверху какие-то перья.
Поясами крепко подпоясаны, кисти туда-сюда болтаются…
Вооружены: первым делом, у каждого в руках копье, не то пика: длинная глянцевитая палка с нешуточным острием, да оно еще зазубренное: небось, таким в руку ткнуть, тут же кровь польется. Пики сразу в глаза бросаются, потому что наверху под остриями какие-то бело-красные хвосты — то ли начесали из чего, то ли и в самом деле у зверей отрезали: пышные, праздничные. И еще много всякого — и тебе луки, и тебе колчаны со стрелами, и кривые сабли…
И все это — двери, мостовая, пики, бунчуки, мечи и луки с колчанами — такое настоящее, всамделишное! Видно, где вмятина какая на щите, где у стрелы оперение трачено, где халат порван…
Бородатые оба. Но лиц почти не видно! — потому что обернулись они и смотрят на закрытые двери.
С опаской смотрят. Или с удивлением?.. В общем, как-то настороженно и напряженно: будто стояли себе спокойно, судачили, может, о том о сем — когда, дескать, смена или скоро ли жалованье дадут, — и вдруг из-за дверей — крик? вопль? зов?..
Вот они и встрепенулись, вздернулись!..
И, подрастая, Артем все думал, так и так прикидывал: что же за этими страшными дверями? Что случилось?
Все новые и новые ответы придумывал… новые и новые картины воображал… Вот бы туда, внутрь, в само полотно влезть, в его реальное до жути пространство — и в щелочку глянуть!..
Малец…
Отхлебнул из кружки: чай перестоял, вязал небо и язык.
Да, вот так жизнь устроена.
Вот так.
Не просто.
Поехал гардемарин Верещагин к генералу Кауфману: зарисовывать, как тот воюет Туркестан…
Зарисовал.
Как бы между делом.
И вот что получилось.
А если б не поехал?..
Какой чай горький получился… «со слоном», что ли?..
Машинально листнул статью, предшествующую репродукциям, взгляд упал на выделенную курсивом цитату:
Еще памятно, как 20 лет тому назад ломились на выставку Верещагина и какое чудовищное и огорашивающее впечатление производили его пестрые и кровавые картины…
— Гамна! — повторял банщик Равиль.
— А вот вы попробуйте!..
Выставки эти, устроенные в комнатах без дневного света, увешанных странными чужеземными предметами и уставленных тропическими растениями, производили ужасный, непреодолимый эффект. Нам ясно помнится, как толпилась перед ярко освещенными электричеством громадными картинами непроницаемая, все растущая масса народа…
— А мы вот так!
— Гамна!
— А укусите-ка!..
Эти яркие или мрачные гигантские полотна, на которых шагали феерично разодетые индусы, богато разукрашенные слоны с магараджами на спинах, на которых тянулись по горам в глубоком снегу несчастные войска или поп в черной ризе отпевал под тусклым небом целое поле обезглавленных голых покойников, — эти полотна действовали, как тяжелые кошмары горячки!
Допил, отодвинул кружку, полез за куревом.
Да, вот так в жизни все устроено. Так становятся художниками…
Чиркнул спичкой, пустил клуб дыма. Затянулся несколько раз, чтобы задурманить голову.
Верещагин!
Вот ведь был человек, а!..
Понесло зимой в Тибет, проводники бросили… и вот там-то, обмороженный, мучась дикими головными болями, кое-как держа карандаш в коснеющих пальцах, — что этот сумасшедший пишет в путевом дневнике? Что царапает на его промерзлых страницах?
Должно быть, насчет того, что до смерти остался только шаг? И что очень жаль так нелепо потерянной жизни?.. Или, может быть, что надо было денег проклятым проводникам больше посулить — глядишь бы, и не ушли?.. И знать бы раньше, что азиаты столь несусветно продажны и подлы, в жизни б сюда не сунулся!..
Это он пишет?
Нет, совсем иное:
Другой раз надобно придти сюда со свежими силами и сделать этюды всех этих эффектов, их увидишь только на таких высотах… Кто не был в таком климате, на такой высоте, тот не может составить себе понятия о голубизне неба, — это что-то поразительное, невероятное, краска сильнее всякого чистого кобальта, это почти ультрамарин с небольшою дозою кармина!.. Розовато-белый снег на этом фоне является поразительным контрастом.
Вот что он пишет: другой раз…
Сумасшедший не сумасшедший, но Василий Васильевич вправе был рассчитывать, что сможет выбраться за границу и в другой раз, и в третий, и в десятый…
Конечно, он не в СССР жил… иначе все было устроено.
А теперь какие Гималаи?
Мысли темнели и сгущались.
Теперь своей волей никуда не попадешь…
Размышляя, он немигающе и невидяще смотрел перед собой. На столе возле кружки лежала папиросная пачка. Он ни кружки не видел, ни папирос; только чувствовал, додумывая, как что-то сгущается в мозгу, наливаясь неприятной тяжестью…
