– Умереть хочу, – простонал он, словно голос мог придать этой мысли большую четкость и драматическую силу.
Пелагия внесла кувшин с водой и вместе со стаканом поставила на край кровати.
– Вам нужно выпить всю эту воду, – твердо сказала она, – это единственное лекарство от похмелья.
– У меня не похмелье, – жалобно проговорил капитан, – я очень болен, только и всего.
Пелагия наполнила стакан и решительно поднесла ему ко рту.
– Пейте, – велела она. Он недоверчиво выцедил его до дна: его изумил очистительный эффект, оказанный питьем на его физическое и физиологическое состояние. Пелагия снова наполнила стакан.
– Я никогда не видела таких пьяных, – укоризненно покачала головой она, – даже на празднике святого.
– О боже, а что я делал?
– Карло привез вас в два часа ночи. Точнее, он врезался на джипе в стену, нес вас, как ребенка, на руках, за все цеплялся, разбил себе коленки и разбудил всех, кого еще не разбудили крики и ругательства. Потом улегся на столе во дворе и уснул. Он там до сих пор, а ночью обмочился.
– Не может быть!
– Может. А потом проснулись вы, стояли передо мной на коленях, размахивали руками и во весь голос пели «Io sono ricco е tu sei bella»,[126] абсолютно мимо нот и слова забыли. Потом пытались поцеловать мне ноги.
Капитан был до крайности перепуган.
– Мимо нот? Да я никогда никаких слов не забываю, я же музыкант. А вы что сделали?
– Стукнула вас, вы повалились навзничь, потом признались в вечной любви, а потом вас стошнило.
В отчаянии капитан закрыл от стыда глаза.
– Я напился. Понимаете, моя батарея выиграла футбольный матч. Такое не каждый день случается.
– Рано утром заглядывал лейтенант Вебер. Он сказал, что ваша команда жульничала и в середине игры была получасовая задержка, потому что двое мальчишек украли мяч, когда он перелетел через ограду.
– Это была диверсия, – сказал капитан.
– Мне не нравится лейтенант Вебер. Он смотрит на меня так, будто я животное.
– Он фашист, про меня он тоже думает, что я животное. Тут уж ничего не поделаешь. А мне он нравится. Просто он еще мальчик, у него это пройдет.
– А вы – пьяница. Мне кажется, вы, итальянцы, всегда пьяные, или воруете, или гоняетесь за местными девушками, или в футбол играете.
– Мы еще в море купаемся и поем. И нельзя винить ребят в том, что они гоняются за девушками, потому что они не могут этого делать дома и, кроме того, кое-кто из девушек очень хорошо этим пользуется. Дайте мне еще немного воды.
Пелагия нахмурилась: что-то в замечании капитана задело ее и показалось оскорбительным, даже жестоким. К тому же настроение у нее было как раз для спора. Она выпрямилась, опорожнила кувшин ему на голову и горячо произнесла:
– Вы прекрасно знаете, что они запуганы и вынуждены это делать по необходимости. И все стыдятся присутствия ваших шлюх у нас. Что мы, по-вашему, чувствуем?
У капитана слишком пульсировало в голове, чтобы ссориться: она так гудела, что даже не было сил ответить на выходку рассерженной девушки, промочившей его насквозь. Тем не менее, он тут же почувствовал, что это очень несправедливо. Корелли сел в кровати и сказал:
– Все, что вы говорите и делаете, – оттого, что вы хотите, чтобы я извинился, в каждом вашем взгляде – ничего, кроме упрека. И так все время, с тех пор как я приехал. Что, по-вашему, чувствую я? Думаете, я горжусь? Вы полагаете, притеснение греков – мое призвание? По-вашему, я – Дуче и приказал себе здесь находиться? Дерьмо это, все дерьмо, но я не могу с этим ничего поделать! Ладно, ладно, я извиняюсь! Вы довольны? – И он откинулся на подушки.
Пелагия подбоченилась; преимущество заключалось в том, что она стояла, а он лежал. Она скривилась и проговорила:
– Вы серьезно считаете, что вы такая же жертва, как и мы? Бедненький мальчик, бедняжечка!
Она отошла к столу, заметила спящую в его фуражке Кискису и, глядя в окно, улыбнулась про себя. Она изо всех сил гнала прочь впечатление от всего сказанного капитаном, уверяя себя, что после этого он не сможет смотреть ей в глаза. Ей и в самом деле было жаль его: она не могла чувствовать вражду к человеку, который позволял кунице спать в своей шапке, но и не собиралась проявлять свою симпатию, когда на карту поставлены принципы.
Ответа не последовало. Корелли смотрел на ее силуэт в окне, и в голове у него возникла мелодия. Он мысленно представил свои пальцы, расположившиеся на ладах мандолины, слышал, как звучат от дисканта выстраивающиеся ноты, которые поют хвалу Пелагии, воспевают ее гнев и непреклонность. То был марш, марш гордой женщины, обвиняющей войну суровыми речами и добротой. Он услышал три простых аккорда и воинственную мелодию, означавшую мир милосердия. Он слышал, как мелодия поднимается и крепнет, разбиваясь в стремительные потоки звучных тремоло, прозрачнее песни дрозда, яснее синевы небес. С некоторой досадой он понял, что для этого потребуется два инструмента.
Отца Арсения война спасла, словно весь его жизненный круг был ничем иным, как проходившей сквозь чистилище кривой, которая, наконец, прорвала невидимую скорлупу и привела его к цели. Отпали муки самобичеванья; жадность и праздность, неумеренность в спиртном одно за другим последовали в могильник прошлого, а он словно на локоть прибавил в росте. Его богословие свернулось вокруг себя, подобно змее, и переменило его душу, так что если раньше он понимал, что подвел Бога, то теперь знал, что Бог подвел всю святую землю Греции. Ему, человеку, явилось, что он может превзойти Господа, сотворившего его, и сделать для Греции то, чего не сделал Господь. Он открыл в себе дар пророчества.
Ему запало в голову, что следует приобрести большую собаку и обучить ее кусать итальянцев. Для этого он купил у Стаматиса гарантированно патриотичное животное – его предок уже обладал длинным послужным списком хватанья солдат за икры. Однако дворняга, ошибочно восприняв его уроки как указание кусать за покрышки проезжавшие военные грузовики, безвременно скончалась, и Арсений усыновил другую, менее возбудимую. Он отправлялся пешим, обремененный лишь сумой и крестом из дерева оливы, служившим ему также посохом.
Арсений ходил и проповедовал. Его толстые ляжки терлись друг о друга, вызывая раздражение и язвы в паху; в летнюю жару пот лил у него со лба, под мышками на черной рясе распускались темные мокрые круги, окантованные широкими неровными кольцами высохшей белой соли, а борода искрилась падающими каплями, как аретусский родник. Кожаные подошвы черных ботинок протирались насквозь, и он ступал босыми ногами, прикрытыми только сверху, волоча за собой длинные пряди перекрученной дратвы, что оставляли в тусклой пыли тонкие следы, похожие на змеек. Арсений открыл для себя, что зимой тепло сохраняет находящийся в движении, и шел, наклонившись вперед, борясь своим весом с черствым ветром и неуемным дождем, а его несчастная собака плелась позади, промокшая до костей, поджав между ног хвост и печально опустив голову – подлинное воплощение нерассуждающей и не задающей вопросов верности.
От зарослей мастиковых деревьев и кипарисов на севере до покрытых галькой отмелей Скалы на юге, от подземных озер Сами на востоке до головокружительных склонов Петани на западе ходил и проповедовал Арсений. По-собачьи опустив на ходу голову, он составлял полные праведного гнева фразы, которые потом, в лагерях итальянцев, вырвутся наружу неистовыми тирадами.
В немецких гарнизонах на него не обращали внимания или грубо гнали прочь прикладами не потому, что немцы жестоки, а оттого, что они не разделяли любви своих союзников к драматическому искусству. Тевтонцев он скорее раздражал, чем забавлял, но для итальянцев был желанным разнообразием в нескончаемых карточных играх и воздушных тревогах при налетах английских бомбардировщиков. Они нетерпеливо ожидали его визитов с таким же предвкушением, с каким ждали грузовик со шлюхами; Арсений становился желаннее из-за непредсказуемости своих появлений и уходов.
Когда он приходил, солдаты окружали побитого непогодой священника, зачарованные его оперными жестами и оглушительными раскатами библейского греческого, из которого они не понимали ни слова. Арсений переводил взгляд с одного улыбающегося и восхищенного лица на другое, зная, что они абсолютно ничего не понимают, но все же упорно продолжал говорить, поскольку знал, что выбора у него нет. Стова накапливались внутри, слова, имеющие сверхъестественную силу, и ему казалось, что его подталкивает рука Непорочной Девы, что печаль Христа перелилась в него, переполнила его душу и ее нужно отдать земле:
– Раскольники Рима! Братья, потерянные для нас, дети Христа, оплакивающего вас; агнцы жертвенные, заложники тиранов; вы, кто несправедлив, вы, кто погряз в мерзости, вы, кто неправеден; вы, псы и торгующие блудницами, колдуны и идолопоклонники; вы, чьи сердца не освещены солнцем, вы, не имеющие храма внутри себя, вы, из рода, что не получит спасения; вы, кто творит мерзости, вы, осквернившие Непорочную Деву, вы, жаждущие правды и не могущие испить ее; вы, развращенные и добро не творящие, вы совершили беззаконие, вы пожрали народ мой, как он поедает хлеб; вы к Господу не взываете, вы ополчились на города наши, вы покрыли себя позором; и Господь презрел вас и рассеял кости ваши. Ведайте, повернет Господь ухо к словам устами моими изрекаемым, потому Он пособник мне, Он с теми, кто оберегает душу мою, вознаградит Он бедствиями недругов моих, отсекнет Он их в истине своей, потому чужеземцы восстали на народ мой, домогаются притеснители олив наших и отроковиц наших, злобность суть в среде их. Душа моя среди львов, и пребываю я с ними, огнем охваченными, с сыновьями мужей, чьи зубы суть копья и стрелы, а язык их меч отточенный!
