— Спасибо… — заплакал он.
— Прекратите! На нас смотрят! — одернул я, поражаясь своей почти профессиональной суровости. — И запомните: мы здесь не встречались. Работаю я в вычислительном центре «Алгоритм»!
— Да… Конечно… Я понимаю… Ваша работа очень важнаяМы все должны помогать!
«Боже мой, — думал я, возвращаясь в отель. — Как, оказывается, просто и сладко быть судьей ближнего своего, как это легко и азартно — карать или миловать по своему усмотрению и видеть в глазах испуг, вызванный одним-единственным словом твоим, одной-единственной усмешкой, одним-единственным жестом! Не-ет, если жизнь ни разу по-настоящему не искушала тебя, нельзя гордиться чистотой своей совести… Как нельзя гордиться тем, что, родившись в Москве, ты не «окаешь»… Но что он нашел в этой очкастой аспирантке, не понимаю!»
Поднимаюсь в свой номер, после мучительных колебаний я решил поскрестись в дверь Аллы. Послышались шаги, а потом шепот:
— Кто там?
— Это я…
— Кто «я»? — уточнила Алла, явно издеваясь.
— Я, Костя…
— Ах, Костя… Тебе что-нибудь нужно?
— Поговорить…
— Поговорить? Ты со шпагой?
— Не-ет…
— Тогда спокойной ночи!
Утром, нежась в постели, я наблюдал, как Спецкор истязает себя гимнастикой, и с грустью думал о том, что все мои мускулы давно пропали без вести под слоем жирка, а вот он буквально весь состоит из отчетливых мышц и напоминает гипсового человека-экорше, рисовать которого мне приходилось в школе. И вообще, наверное, Спецкор относится к женщинам, как собиратель букета к степным цветикам: захотел — нагнулся и сорвал, не захотел — мимо прошел.
— Послушай, сосед… — начал я.
— Слушаю… — отозвался он, изо всех сил упираясь в стену, точно желая ее сдвинуть с места.
— А ведь Диаматыч не глубиюцик…
— А я тебе с самого начала говорил…
— Послушай, сосед…
— Слушаю… — ответил Спецкор, становясь на голову.
— Ты свою француженку долго уламывал?
— Фу, Костя! — возмутился он, пребывая в антиподском положении. — Ты, наверное, хотел сказать — обольщал?!
— Ну, обольщал…
— Довольно-таки долго… Если бы я не знал французского, вышло бы гораздо быстрее… Слова — это время… — отвечал он, страдая от перевернутости.
— А ты не боишься, что у тебя из-за нее неприятности будут?
— Нет. Ради Мадлен я готов на все! Ф-у-у… — Спецкор кувырком воротился в исходное положение и начал делать самомассаж.
— Тогда нам нужно договориться… — осторожно приступил я к щекотливой теме. — Если ты… Ну… Понимаешь?
— Понимаю. Если я соскочу… Да?
— Да. Соскочишь. К Мадлен. Меня, естественно, будут допрашивать!
— Опрашивать…
— Ну, ладно — про тебя расспрашивать… Что я должен говорить?..
— Вали на меня, как на мертвого! — разрешил Спецкор. Он закончил самомассаж и направлялся в ванную. — Говори, что я производил впечатление человека, беззаветно влюбленного в родину, и что мое предательство — для тебя огромное потрясение, второе по силе после родового шока, когда ты высунулся в жизнь и крикнул: «У-а!»
За завтраком дружно выпытывали у Гегемона Толи, как ему жилось в замке у аристократов. Он скупо рассказывал про гараж с десятком автомобилей, про винный погреб, способный в течение месяца поддерживать нормальную жизнь нашего районного центра, про гардеробную, где можно заблудиться в шубах и дубленках…
— Ох! — только и смогла вымолвить Пипа Суринамская.
— Вот тебе и «ох»! — разозлился Гегемон Толя. — Ну, я его, падлу, урою!
— Кого? — спросил Спецкор.
— Есть кого…
Алла выглядела в то утро рассеянно-обаятельной, и официант, принесший кофе, сделал ей какой-то тонкий комплимент, на который она улыбнулась с грустной благодарностью.
— Как спалось? — полюбопытствовал я, допивая четвертый стакан апельсинового сока.
— Одиноко! — вздохнула Алла.
— Неужели?
— Да. Машенька ушла с поэтом гулять по ночному Парижу… Вернулись утром… Мне кажется, у них серьезно…
— Интересно, о чем они разговаривают?
— О нем, — пожала плечами Алла. — Точнее, он говорит о себе, а она слушает и не перебивает. Мужчины врут, что им хочется понимания. На самом деле они просто хотят, чтобы женщины заглядывали им в рот…
— Не знаю… Мне в рот только дантисты заглядывают…
— О! Тогда ты еще можешь составить счастье неглупой одинокой женщине!
— Я готов.
— А за дубленкой мы сегодня идем?
— Я готов…
…Около Лувра все было перерыто и перегорожено. Здесь что-то строили, но без грязи.
— К двухсотлетию Великой французской революции, — разъяснила мадам Лану, — будет сооружена стеклянная пирамида. По проекту китайского архитектора Пея…
— Почему китайского? — удивился товарищ Буров.
— Так решено, — покачала головой она, давая понять, что и сама не в восторге от такого выбора. — В пирамиде будут вход в музей, кафе, магазин, офисы… Многие французы считают, что это ни к чему. Я думаю примерно так же…
— Но Лувр-то не снесут? — спросил я.
— Простите… Куда его должны перенести? — не поняла переводчица.
— Он хотел сказать, что Лувр ведь ломать не собираются! — пояснил Спецкор.
— Это невозможно! — замахала руками мадам Лану.
— А чего ж вы тогда волнуетесь? — выдал я. — Подумаешь, пирамидаЕсли бы бассейн на месте Лувра — тогда я еще понимаю!
— Молодые люди, попрошу ваше остроумие держать при себе! — решительно одернул нас Диаматыч и глянул на меня глазами прилежного ученика, ожидающего похвалы.
Сначала ходили по Лувру кучно и громко — так что все оборачивались — делились впечатлениями. Один советский гражданин внешторговского подвида, ласково разъяснявший своей малолетней дочке сюжет картины «Юдифь и Олоферн», завидев нас, поспешно увел прочь ребенка, чтобы не травмировать восприимчивую детскую психику преждевременной встречей с соотечественниками. Возможно, он был прав!
ПОЭТ-МЕТЕОРИСТ: «Потрясающе! Непостижимо! Великолепно! Первый раз вижу музей, где продают пиво!»
ПИПА СУРИНАМСКАЯ, глядя на мумию: «Господи, какая худенькая!»
ТОРГОНАВТ, восторженно озираясь: «Я хочу быть простой серой луврской мышью! Чтоб жить здесь…»
АЛЛА, возле Венеры Милосской: «Все разглядывают ее наготу, а ей нечем закрыть лицо от стыда… Понимаешь?»
ДИАМАТЫЧ (громко и внятно): «Подумаешь, Лувр… Эрмитаж лучше!»
ГЕГЕМОН ТОЛЯ, глядя на статую Гермафродита: «Не по-нял… Ни хрена не понял!»
ПЕЙЗАНКА: «А у нас такой же мужичок в деревне был. Знаешь, как его называли!»
ГЕГЕМОН ТОЛЯ: «Как?»
ПЕЙЗАНКА: «Бабатя!»
СПЕЦКОР, возле «Джоконды»: «Женщину с такой улыбочкой полюбить нельзя. Все время будет казаться, что ты опять ляпнул какую-то глупость…»
ТОВАРИЩ БУРОВ: «Вечером надо на Пляс Пигаль сходить… А то в Москве мужики спросят — рассказать нечего…»
ДРУГ НАРОДОВ: «Сходим».
Постепенно спецтургруппа рассеялась, разбрелась по залам, и мы с Аллой смогли приступать к осуществлению намеченного плана, но она все никак не хотела уходить и жалобно просила разрешения походить по Лувру еще немного.
— Может, тебе искусство дороже дубленки? — съехидничал я.
— Как ты можешь сравнивать! — обиделась Алла, и мы пошли к выходу.
Времени было в обрез. Сверяясь с планом, начертанным рукой супруги моей предусмотрительной Веры Геннадиевны, мы, расталкивая удивительно вежливых прохожих, помчались по Рю-дю-Лувр, затем по рю Монмартр, потом еще по какой-то улице, выскочили к бульвару, пересекли его и, как было предначертано супругой моей прозорливой Верой Геннадиевной, повернули налево, пробежали указанные двести метров и остановились у входа, задернутого черной бархатной гардиной — ни витрины, ни надписи, ничего…
— По-моему, это не совсем то… — с сомнением проговорила Алла.
— А ты хочешь, чтобы дубленки за триста франков продавались у всех на виду? Их давно бы расхватали! — возразил я.
Мы вошли внутрь. В конце просторного, уходящего в глубь дома помещения виднелись кабинки, похожие на примерочные в наших ателье, но только вместо зеркал там были установлены небольшие телевизоры. Вдоль стен тянулись стеклянные витрины со всякой ошарашивающей всячиной. Первое, что бросалось в глаза, — шеренги детородных органов обеих специализаций, убывающих по размеру, подобно мраморным слоникам на бабушкином комоде. Немного выше, по стенам, висели надутые резиновые девицы всех конституций, рас и оттенков. На низких стеклянных столиках были навалены груды журналов и видеокассет с цветными непотребствами на обложках.
Из боковой двери нам навстречу вышел улыбающийся прыщеватый парень явно латиноамериканского происхождения. Всем своим видом изображая готовность выполнить любое, даже самое изощренное желание, он радостно поприветствовал нас и сразу посерьезнел, точно доктор; приготовившийся выслушать жалобы пациента. Алла совершенно онемела от ужаса и стыда, поэтому переговоры пришлось начать мне, безъязыкому.
