Семья Блассерманов, разумеется, была состоятельной. Датская армия всегда привлекала лучших представителей культуры и всегда щедро оплачивала их продукцию, и теперь часть накопленных семейством средств потекла назад, чтобы исключительным образом способствовать достижению всеобщего блага. Вскоре после окончания Первой мировой войны семья Блассерманов построила дом для престарелых на озере Фуресёен в Северной Зеландии.
В Дании и до этого существовали приюты, благотворительные учреждения, монастыри и больницы для пожилых людей. Но задачей этих учреждений, равно как и законодательства по общественному призрению, было оказание милосердия тем старикам, у которых не было родственников или которые по другим причинам не могли быть обеспечены из чьих-либо личных средств.
Идеи, лежащие в основе первого блассермановского учреждения, были совсем иного рода. В связи с открытием этого большого современного белого здания на берегу озера неоднократно высказывалась мысль, что здесь пожилым людям предоставляется самый достойный и самый подходящий способ завершить свою жизнь. Здесь они вместе со своими ровесниками могут жить без всяких забот.
Отец Хенрика считал, что именно вопрос о потребностях стариков найдёт наибольший отклик у общественности, которая ещё не совсем дозрела до осознания всей истины. Поэтому только в самой семье и в её ближайшем окружении говорили об этом учреждении как о части великого целого. Но зато уж с воодушевлением и совершенно откровенно. Обсуждались, в частности, келлеровские учреждения — недавно построенные больницы для душевнобольных, которые в большой степени послужили источником вдохновения для проекта Блассерманов. Эти учреждения были расположены в чрезвычайно красивом районе у фьорда Вайле, но не ради прекрасного вида — ведь о сознании слабоумных известно, что оно не простирается далее их собственных испражнений, а часто даже и до них не распространяется, поэтому они-то вполне бы могли довольствоваться видом со скотных дворов и из подвалов, где их до сих пор привязывали к нарам, — а исходя из соображений хорошего вкуса, чтобы уберечь в первую очередь приличных людей от созерцания студенистой протоплазмы этих пациентов и чтобы, поместив их в сельское уединение, надёжнее защитить себя от истинной угрозы, исходящей от этих на три четверти животных индивидов, и таким образом окончательно лишить их возможности портить датскую расу.
Похожая мысль, в действительности, лежала и в основе блассермановского дома для престарелых, хотя, как было сказано, прямо говорить об этом можно было только в уютной обстановке среди родственников и друзей. Конечно же, угроза того, что обитатели дома для престарелых, которым всем было за шестьдесят пять, начнут бурно размножаться, не выглядела реальной. Не на чистоту расы в этом смысле были направлены заботы семейства. Сердце семьи болело за благополучие духа, за умственную гигиену нации. Время требовало развития, роста, прогресса, а на пути всего этого стояли старики. В семье Блассерманов обнаружили, что от людей старше пятидесяти исходит парализующее, лишающее жизнеспособности, реакционное, сентиментальное и тормозящее воздействие. Что они уже одним свои присутствием напоминают молодым и живым об упадке, о прошлом и о смерти, и тем самым заглушают естественное, здоровое и богатое звучание самой жизни.
Поэтому большой участок у озера Фуресёен, вдалеке от всех дорог, представлялся идеальным местом.
Семья Блассерманов первой в Дании поместила своих пожилых родственников в учреждение, ею же и построенное, а затем открыла двери этого учреждения — двери, у которых изнутри не было ручек, — для всех желающих последовать этому примеру.
Само расставание, разделение внутри семьи не прошло без осложнений, без драматических столкновений и трагических сцен, но тем не менее молодые почувствовали облегчение, как будто до этого времени они пребывали на дне морском, увязнув ногами в цементном растворе, страдая от удушья, от чего вдруг мгновенно освободились, поднявшись на поверхность к свету и воздуху. На участившихся семейных вечеринках возникла новая свежая свободная атмосфера, и все опьяненно купались в мыслях о тех перспективах, которые перед ними открывались. Все, мужчины и женщины, чувствовали облегчение от того, что видят вокруг только гладкие молодые весёлые лица без морщин и слышат только о надежде и победах. Хенрику в это время было два года, и хотя родители любили и боготворили его — нового здорового крепыша, который потихоньку подрастает и скоро займёт своё место в шеренге за роялем, всё-таки его отец сказал на крестинах, обратившись к остальной части семьи, что «то разделение общества, свидетелями которого мы являемся и в которое мы сами внесли вклад, не должно останавливаться, и в один прекрасный день оно коснётся и детей — в соответствии с немецким принципом детских садов — дети, во всяком случае днём, будут содержаться в специальных учреждениях, потому что время идёт быстро, а задачи, стоящие перед взрослыми и сильными членами общества, многочисленны. Мы стремимся к здоровому и гармоничному обществу, в котором имеются различные лагеря для стариков, для маленьких детей, для больших детей, для больных и для слабых духом. Такое разделение прекрасно и неизбежно, и, естественно, его предвосхитили военные, создав одно из самых старых и самых благородных институтов в мировой истории — казарму. Дорогие друзья, тому обществу, к которому мы так ритмично шагаем, я хочу сегодня, когда мы даём имя моему сыну, также дать название. Нашу семейную Атлантиду Блассерманов, которая не тонет, а поднимается из моря, я нарекаю „Обществом казармы”».
Новое столетие подтвердило правоту семьи, и, когда Хенрику было около двадцати лет, все получили убедительное подтверждение, что находятся на верном пути, познакомившись с книгой заместителя министра Штайнке «Социальное обеспечение будущего*. Этот труд, который, как уже тогда предвидел отец Хенрика, создаст основу для всей социальной политики Дании в этом столетии, был, правда, очень сдержанным в разделе о расовой гигиене и вообще несколько вялым и гуманистическим в своей основе. Но главная его идея — что забота о слабых представляет собой тяжкий груз, так называемое бремя обеспечения, которое государство обязано снять с плеч молодых, чтобы они, освободившись от мук совести и чувства долга, смогли поставить свои силы на службу прогрессу, — как раз совпадала с тем, что в течение целого поколения прекрасно осознавали, говорили и в соответствии с чем действовали в семье Блассерманов.
Таким образом, Хенрик рос в атмосфере особой чистоты, созданной благодаря тому, что всё, чему было больше шестидесяти лет, было удалено из его окружения, и с самого младенчества он купался в омолаживающей купели музыки — и, в первую очередь, военной музыки.
И тем не менее Хенрику пришлось столкнуться со старостью.
Это случилось зимой, в день, когда ему исполнилось семь лет, в тот час ночи, когда взрослые уже давно позабыли, по какому поводу собрались. За окнами было холодно, бело и тихо, а в доме так тепло, что запотели стёкла. Угощали обильно, и гости чувствовали, что в эту ночь, и вообще в это историческое время, они участвуют в неком языческом жертвоприношении и что нет той вольности, которую они не могут себе позволить, потому что жизнь, словно вепря Сэхримнера в Валгалле, можно есть до бесконечности.
Пили много, и движения взрослых требовали всё большей Freiterritorium,[60] поэтому маленький Хенрик забился в угол, и в его блестящих и озадаченных глазах отражались чувства, наполнявшие комнату, а именно радость, оптимизм и жажда власти в самом прекрасном значении этого слова.
Присутствующие пели и играли на рояле, и приближался кульминационный момент вечеринки. У рояля отец Хенрика стал произносить новый распевный тост, который он сочинил специально к церемонии принесения военной присяги в Южноютландском драгунском полку, где он когда-то отбывал свою воинскую повинность. В тосте по замыслу предполагалось присутствие настоящей лошади, которую в определённый момент, в третьей части, следовало провести через комнату. Мать Хенрика при обсуждении вечера пыталась воспрепятствовать этому, но отец Хенрика сказал, что «я не приму никаких возражений с твоей стороны, женщина, если у Чайковского звучат пушечные выстрелы, а у Люмберга — вылетают пробки из шампанского, то Блассерман не должен остаться без лошади», и договорился с копенгагенской компанией, занимающейся перевозкой музыкальных инструментов, чтобы их рабочие подняли ганноверского жеребца в квартиру на пятый этаж, где его до поры держали в комнате служанки, а теперь вывели в гостиную, вызвав тем самым настоящий фурор.
Конь простоял весь день уткнувшись мордой в простыни кухарки, что привело его в праздничное настроение, и теперь, когда его вели вдоль стола, он сам по себе казался Хенрику непостижимо огромным, а между его задними ногами выросла неподдельная лошадиная именинная эрекция, которая, казалось, ещё немного — и выдавила бы всю компанию в окно.
