Питер Хёг - Ночные рассказы

Ясон выпил вина.

— Через шесть дней, — продолжал индиец, — в понедельник вечером, я отправлюсь к ним в спальню и расскажу каждому из них о тех страданиях, через которые они должны пройти следующей ночью. У них будет двадцать четыре часа на подготовку.

— Какой же будет, — спросил Ясон, — в понедельник их следующая жизнь?

— Это решат боги в своё время, — ответил индиец. — Возможно, она убьёт одного из своих новорождённых детей и будет мучиться от этого убийства всю оставшуюся жизнь. Возможно, он заразит её неизлечимой болезнью. Возможно, они увидят, как украдут и изувечат их внуков. Для рассказчика историй ужасы любви бесконечны.

— Почему они просто не остановятся? — спросил Ясон.

— Они всегда останавливаются, — ответил индиец. — В каждом следующем поколении они отсылают нас домой или в тюрьму и думают, что свободны. Каждый сын или дочь в роду Ван Остенов торжествующе воздевает руки, думая: «Это поразило моих родителей за их слабость. Меня это не коснётся». Однажды этот человек чувствует любовь, сначала как ручеёк, затем как могучую приливную волну, и они ликуют, пока не обнаружат, что эта волна замкнута в закрытом железном ящике, который раскаляют докрасна снаружи до тех пор, пока двое влюблённых не взмолятся, чтобы их освободили, неважно как. Когда приходит это время, мы узнаем об этом, и мы не ждём, пока нас позовут, мы уже в пути, чтобы в мире сохранялось равновесие.

Ясон представил себе Хелену, обнажённую, в своей постели.

— Кто в роду станет следующим? — спросил он.

— Это неизвестно, — ответил индиец. — Тот, кто первым почувствует сердце любимого человека жёрновом на своей шее.

— И нет никакого выхода? — спросил Ясон.

— Есть, — ответил индиец. — Рассказывать истории. Мы страдаем, потому что воплощение за воплощением отбрасывали тени на свою жизнь. Наши истории состоят из этих теней. Каждую историю, которую проживает эта семья, она проживает вместе со своими злодеяниями. Поэтому каждый рассказ бросает луч света во тьму. В конце концов, нет больше тьмы. В конце концов наступает просветление. И тогда прекращается страдание.

— Что же это за справедливость, — спросил Ясон с горечью, — которая заставляет людей пережить столько мучений, чтобы хоть что-то понять?

— Я всего лишь нечистый чужеземец, — заметил индиец, — которому приоткрылся лишь маленький изгиб в дальнем уголке дальнего предела высшей Дхармы, которая пронизывает собою всё. Но вот что мне пришло в голову: чтобы понять эту справедливость, нужно представить себе космический смех, чистый, всепроникающий, а за ним — и оскал смерти, и трепещущую жизнь.

Когда молодой архитектор Хенрик Блассерман зимой 1929 года вернулся в Копенгаген, он нашёл дома письмо, в котором его поздравляли с тем, что он во время своего отсутствия был избран председателем правления Блассермановской лечебницы — первого в Дании психиатрического дома для престарелых.

Хенрик три месяца провёл в Германии, наблюдая за строительством спроектированных им зданий: казармы и крематория в Берлине, а также нового Дома масонской ложи в Штрек-Вальцбурге, и в Данию он вернулся преисполненный сознанием своего успеха. Перед его внутренним взором сама собой выстраивалась карьера, и хотя это строительство было пока что лишь архитектурной фантазией, всё же для него уже был заложен прочный немецкий фундамент: не о нём ли говорили уже по всей Германии, разве не звучало повсюду: Блассерман, Блассерман über alles?[58]

В Германии на него произвело сильное впечатление политическое брожение, в ушах всё ещё звучали гимн немецкого молодёжного движения и волнующая музыка Рихарда Штрауса и Вагнера, к тому же он пренебрёг возможным недовольством своих работодателей и посетил в Берлине политического оракула и члена рейхстага Адольфа Гитлера, который со своим учеником Рудольфом Гессом как раз писал вторую часть книги под названием «Моя борьба», посвящённую немецким представлениям о мире в Европе.

Поэтому неожиданное председательство сначала вызвало у Хенрика досаду, как совершенно ему ненужное, и к тому же оно занимало осаждавших его в день прибытия репортёров куда больше, чем его немецкие достижения, и, когда одна журналистка, только что побывавшая на конгрессе психоаналитиков в Париже, спросила его, что он думает о старости и знаком ли он с теорией швейцарского врача и психоаналитика Карла Густава Юнга о том, что в человеческой жизни заложено естественное стремление к облагораживанию, так что человек с возрастом приближается к центру сердечной чакры, Хенрик холодно ответил: «Позвольте мне процитировать Фридриха Ницше, который сказал, что „ein schmutziger Strom ist der Mensch”[59]».

Этот великий, но несколько неуравновешенный философ и сочинитель вспомнился Хенрику не случайно. Адольф Гитлер также знал об этом философе, во всяком случае из вторых или из третьих рук, и несколько раз упоминал его во время их беседы, а сам Хенрик последние несколько лет постоянно сопоставлял свою жизнь с биографией Ницше. Подобно немецкому философу, у Хенрика было своё предназначение, некая миссия в жизни, и, как и Ницше, он никак не мог точно определить эту свою обязанность, отчего жизнь Хенрика в последние годы превратилась в неустанные поиски, когда все прочие устремления вынуждены были уступить место страстному желанию понять, что же такое он призван создать.

Но, в отличие от Ницше, Хенрик Блассерман кое-чего добился. Случилось это ещё до его отъезда, но увиденное им за границей укрепило его уверенность, и вернулся он в Данию с непоколебимой верой в своё дело, и досада, вызванная избранием его председателем правления, быстро рассеялась. Проводив последних гостей, он прошёлся по комнатам, сперва демонстрируя военную выправку, которую он прихватил с собой на память, уезжая с юга, а позднее, когда мысль стала набирать скорость и глаза его загорелись совсем по-детски, бормоча себе под нос, что, «пожалуй, это как-то можно использовать».

Комнаты Хенрика пока что стояли пустыми, как будто его жизнь ждала окончательного решения. То же самое можно было сказать и о самом доме — вилле, несколько лет назад построенной им на большом участке в предместье Копенгагена, в скромном, но перспективном стиле бетонного классицизма, напоминающей маленький греческий храм, застывший по стойке «смирно». Однако ещё перед своим отъездом он понял, как осуществить свои замыслы, он увидел путь, ведущий вперёд, — так сказать, Аппиеву дорогу или, скорее, автостраду своей жизни, — он встретился со значительными и дальновидными людьми, в обстановке полнейшей секретности произошли определённые события, и теперь, вернувшись домой, он оказался перед решающим моментом своей жизни, перед самой важной из всех встреч. Именно в связи с этой встречей мысль его вновь обратилась к неожиданному избранию и нашла способ, при помощи которого этот камень преткновения можно превратить в конструктивную опору всей его жизни, и, когда он засыпал в своей спальне, где не было ничего кроме кровати — узкой кровати из его детской, ему казалось, что пустые стены звучат эхом первых аккордов «Героического эпоса» Штрауса.

Человеку непосвящённому могло бы показаться, что, став архитектором, Хенрик отклонился от предписанного ему курса, поскольку более ста лет в его роду все были исключительно музыкантами и композиторами. Но это только на первый взгляд было отклонением, в действительности же семья его в этом решении поддержала: когда он впервые упомянул об этом, мать погладила его по голове и сказала: «Ты должен делать то, что считаешь нужным, мой птенчик, и особенно если речь идёт о таком мудром решении, как решение стать архитектором».

Эта безоговорочная поддержка объяснялась не столько великодушной родительской любовью, сколько тем, что в семье Блассерманов понимали — архитектура и музыка глубоко связаны. Что это те два вида искусства, которые самым непосредственным образом призывают к политическим действиям.

Слово «искусство» редко использовалось в доме Хенрика и теперь и в прежние времена. С тех пор как один из Блассерманов в последнюю треть XVIII века положил на музыку несколько прославляющих королевскую семью и дворянство стихотворений, как раз в то время, когда датский скальд Йоханнес Эвальд был на грани нищеты и всё глубже погружался в тёмное море тминной водки, каждый Блассерман знал, что мечта о собственном, не связанном с политикой мире искусства неосуществима, во всяком случае в Дании, и уж точно никуда не ведёт, во всяком случае не ведёт вперёд, а двигаться вперёд необходимо и обязательно. Во все времена любимым семейным анекдотом была притча о Бетховене, который сказал, что есть граф такой, да барон сякой, но существует только один Бетховен, и чтобы добиться для себя почёта и уважения, как они знали, музыка является одним из самых действенных средств, потому что любая другая форма выражения менее обращена к чувствам.