— За нас с вами, и за… с ними, — тост.
— Чтоб у тебя на пятке… вырос, ссать — сапоги снимать.
— Ой, мамочка, мамуля, роди меня обратно! — визжал от восторга ярко-розовый гном по кличке Аптека. Он был среди них особо смешливым, и порой от смеха с ним даже случались конвульсии, он падал на пол, стонал и хрюкал, как поросенок, пока кто-нибудь из его могучих друзей не хватал его в охапку и не уносил прочь.
Этот человек неопределенного возраста — от пятнадцати до пятидесяти, — с восторженным выражением голубоватых, выцветших от алкоголя глазенок, в прошлом был художником, но спился настолько, что уже не мог видеть дневного света и поэтому никогда не вылезал на поверхность земли, а так и жил там, в мрачных катакомбах, по его заверениям, уже лет пять.
Наши сердобольные бабы, разумеется, ужасались и приставали к нему с увещеваниями и советами изменить образ жизни, угрожали болезнями, пугали микробами и миазмами, которыми пропитана вся атмосфера этой преисподней.
— Я человек проспиртованный изнутри, меня зараза не берет! — неизменно отвечал Аптека.
Он боялся дневного света, потому что был уверен, что, если солнечный луч упадет на него, он тут же распадется на составные элементы.
— А может даже взрыв произойти, — сообщал он таинственным шепотом.
В конце рабочего дня Аптека оставался лежать на лавке в раздевалке. На него было принято сваливать спецодежду, чтобы ему было там потеплее и помягче.
Там он и был найден однажды утром мертвым, но это случилось уже после нас.
Камикадзе-Аптека, конечно, отравился, но не сознательно, нет. Просто в его обязанности входило пробовать всякую гадость вроде денатурата, политуры или средства от перхоти. Если Аптека не умирал, то получал право пить со всеми на равных бесплатно.
Однажды под большим секретом, за определенную мзду, он выдал нам тайну употребления гуталина. В начале рабочего дня он намазал на тонкий кусок хлеба толстый слой гуталина и положил его на батарею парового отопления, а под ним поставил баночку из-под майонеза. К концу дня в баночку накапало изрядное количество черной жидкости, которую Аптека выпил у нас на глазах, предварительно перекрестившись.
Некоторые наши бабы побежали блевать.
Аптека же поведал нам, как раньше тут работали актерки из музея (кто такие, мы так и не поняли), так вот одна, особо шустрая, все пыталась их «шокировать». Понравился ей тут один из бывших, вот она и пыталась его шокировать. Ее напоили и изнасиловали коллективно. Правда, потом ей дали десятку на такси, она и укатила. Все шито-крыто, никому ни гугу… Даже не пожаловалась. Куда ей жаловаться? Сама напросилась.
— А труп в картошку закопали? — спросила Ирма.
— Чего? — отпрянул Аптека. — Какой еще труп?! Нет тут никакого трупа. — Он весь зашелся в праведном гневе. — Ты это… брось… намеки-то намекивать… С ними… а оне… — Он пятился от Ирмы и сверлил нас оскорбленным взглядом. Он искренне думал развлечь нас, а мы вон какие неблагодарные.
— Заинтриговал! — проворчала Ирма, когда дверь за Аптекой захлопнулась. Ей никто не ответил.
— А что, — задумчиво сказала Клавка, — в молодости меня тоже часто насиловали.
— Ну и как? — засмеялась Брошкина. — Приятно вспомнить?
— Приятно не приятно, но я думаю, что бабу не так-то просто изнасиловать. Даже коллективно, — проворчала Клавка.
— Смотря какую бабу, — усмехнулась Брошкина.
— Конечно, не такую, что сама не прочь, — огрызнулась Клавка. — Есть такие, что и сами кого угодно изнасилуют.
— Тише, девочки, не будем переходить на личности. — В дверях стояла Елка и с интересом слушала нашу перебранку. — Мои мальчики никого не насилуют. У меня мальчики тихие, спокойные. К ним по-человечески — и они по-человечески. Да они ради настоящей любви на все способны, — заключила Елка.
— Убить, зарезать, изнасиловать? — уточнила Ирма.
Елка подошла к ней вплотную и остановилась. Не спуская с Ирмы ласковых глаз, она медленно снимала свои перчатки. Сняла громадные резиновые, потом аккуратно и нежно стянула тонкие шерстяные. Мы все замерли, затаив дыхание. Ирма подняла свои опасные глаза, и взгляды их встретились. Столь продолжительными взглядами обмениваются одни только одичалые мартовские кошки. Елка первой опустила глаза, взгляд ее упал на собственные руки, она усмехнулась и вдруг резко выкинула пухлую лапу прямо под нос Ирме.
— Смотри, падла! — прошипела она. — Твои хахали тебе такого не дарят.
Рука была усыпана, то есть все пальцы унизаны драгоценными кольцами.
Бабы так и ахнули.
— С трупов снимают, — уточнила Ирма.
Елка отдернула руку и злобно передернулась.
— А мне что за дело — золото не пахнет, — нагло засмеялась она и направилась к дверям, вызывающе покачивая своей толстой жопой. Но в дверях неожиданно обернулась и, окинув нас высокомерным взглядом своих нахальных, продажных глаз, произнесла тоном ленивым и благодушным:
— И вот еще, бабоньки, добром советую, купите себе выпивон, иначе все вы тут окочуритесь. У нас иначе работать нельзя, тут без горючего пропадешь.
— Чтобы легче было изнасиловать? — не унималась Ирма.
Елка обиженно надула губы.
— Уймите вы эту свою! Что она у вас, шибанутая, что ли? — капризно молвила она и, послав Ирме воздушный поцелуй, скрылась на своей половине.
Когда Елка удалилась, все наши набросились на Ирму с упреками.
— Вы что, не видите, что у них здесь творится? — огрызнулась она. — Ведь это — зона, лагерь, а эта падла — профессиональная капо, надсмотрщица. В иное время я бы зубов не досчиталась — прошлись бы ее колечки по моим зубам.
Больше она ничего не сказала, да и бесполезно было говорить. Общественное мнение склонялось в пользу Елки. Она была всем ближе и понятнее, к тому же была сильна, богата, нахальна, весела. А правда здесь — на стороне нахальных и продажных.
В одном пункте Елка оказалась безусловно права: работать в этом застенке без горючего было опасно, и все, кто последовал ее доброму совету, с честью выдержали испытание. Мы же с Ирмой поначалу не пили, и к концу второй недели она загремела в больницу с почками, у меня же начались приступы бронхиальной астмы.
Остальные же как-то прижились в этом подвале, уже делили стол с алкоголиками и с молчаливого потворства Елки таскали домой сетками картошку, яблоки, сухофрукты и даже бананы. Что еще может пожелать себе нищий совслужащий?
Кое-кто настолько увлекся этим доходным промыслом, что перешел туда работать, отыскав вскорости там приличных мужей. Одну из них муж тут же чуть было не укокошил, и она осталась на всю жизнь калекой. Зато другая, Нелли, вылечила своего благоверного от алкоголизма, и теперь оба они промышляют бутылками и копят деньги на дачу. Машина у них уже есть.
Отлично помню, как, следуя мудрым рекомендациям Елки, мы купили в обед первую партию спиртного.
И понеслось… Как-то удивительно резво наши бабоньки взяли разгон и, лихо наращивая скорость, устремились вдогонку за своими опытными проводниками. Несколько дней еще соблюдалась какая-то дистанция в отношениях с хозяевами, но потом все смешалось и перепуталось настолько, что уже через неделю нельзя было понять, где свои и где чужие.
С легкой руки Аптеки разговоры постоянно крутились вокруг случаев изнасилования. Оказалось, что почти всех в жизни насиловали в какой-то степени, а некоторых даже неоднократно. Никогда прежде мне не доводилось слышать столько эротических подробностей, деталей и анекдотов из сексуальной практики. Порой создавалось впечатление, что многие не прочь были пострадать в очередной раз.
Некоторые уклонялись от этих эротических откровений, ханжески поджимали губы, укоризненно покачивали головами: мол, с нами почему-то такого не случалось, но и они в поток не встревали и не сопротивлялись ему. Во-первых, им любопытно было послушать, не каждый день услышишь такое. Во-вторых, каждая с ужасом обнаружила в своих воспоминаниях, тщательно похороненных и затоптанных намертво, какие-то детали, обрывки чего-то подобного.
До чего же услужливо человеческое сознание, особенно женское: что хочет — помнит, что не надо — забывает. С другой стороны, не будь оно такое услужливое, все мы давно лишились бы его совсем. Но защитные свойства нашего бронебойного сознания зачастую приводят к полному омертвлению всего организма. Ничто живое нас уже не трогает, все органы чувств атрофированы, запаяны и задраены намертво. И живет такая замурованная мумия вопреки, назло и во вред всей человеческой природе естества. Шум дождя для нее — все равно что звук пилы, щебет птиц до нее не доходит, а чистый воздух даже вреден. Правда и ложь, чистота и грязь, добро и зло — всего лишь пустые звуки, прошлогодняя капель.
Сужу по себе. Я давно не чувствую вкуса пищи, заглатываю ее впопыхах, хоть и спешить-то мне в последнее время особенно некуда: весеннее солнце вызывает у меня аллергию, любое домашнее животное — тоже. Детские голоса для меня хуже грохота машин, а друзей мне не надо никаких, и любви тоже…
