— Отлично! Надо подумать, как закрепить. Мне нравится.
Фотий, улыбаясь, огляделся, ероша короткие выгоревшие волосы.
— Парус, Ника. Мы его сделаем, в первую очередь. Я сделаю.
— Нет, — ответила она.
Мужчина перестал улыбаться и вопросительно посмотрел на Нику.
— Не ты. Его Паша сделает.
— Ну…
Из-за спины раздался Пашкин голос и оба вздрогнули, оборачиваясь.
— Не выйдет парус. Яхта, она ж идет за ветром, а тут, если ветер поменяется, куда девать мачту? Облепит.
Пашка с Марьяной стояли позади. Девушка, прижимая к груди руки, с восторгом смотрела на Нику, а Пашка переминался с ноги на ногу, с мокрых шортов капала вода, пятная белую дорожку.
— Жалко, — расстроилась Ника, — а так было б красиво. Издалека, едешь по дороге, а тут дом уплывает в море. Ну, раз никак…
— Погодь, — Пашка знакомо наморщил лоб, сводя отцовские брови, — ну да. А пусть и мачта крутится, как та яхта. Через дыру в потолке и до самого пола, такой шест большой. Так еще флюгеры делают. И тяжелое основание.
— Но тогда… — встрял Фотий и умолк, когда Ника наступила ему на ногу.
Пашка, размышляя, кивнул сам себе. Взяв Марьяну за руку, повернулся, таща ее к большому дому.
— Пойдем, поможешь мне посчитать.
— Ага, — пискнула Марьяна.
— Ах ты, хитрая степная лиса, — негромко сказал Фотий над макушкой Ники.
— Я ж воспитатель, забыл? — отозвалась та.
На пороге Пашка с сердитым удивлением прикрикнул на обнимающуюся парочку:
— А чего вы тут еще? Идите, купайтесь. Потом времени не будет, как народ вернется.
— Я покажу тебе твою бухту, — снова вполголоса сказал Фотий, — пойдем.
— Нашу, — поправила его Ника.
Глава 25
Эпилог Ника и ее все правильно
Чтобы попасть в маленькую бухту, нужно, идя по берегу, прыгать по серым осыпям, балансируя на качающихся камнях, что валились со скал, уходя в воду колючими языками. Или, поднимаясь от дома на главный мыс дальнего края Ястребиной бухты, выходить в степь на узкие тропки, у третьей развилки спускаться, лавируя между огромных валунов в кляксах желтых лишайников, — похожих то на голову великана, то на странную птицу со сложенными крыльями. А то на приспущенный парус плывущей под землей лодки.
Первая и вторая тропки тоже вели в бухточки, так что эта была по счету третья, и — тайная.
Полумесяц крупного песка, усыпанный белыми кругляшами ракушек и сизыми, перламутрово-глянцевыми лепестками мидий. Выше над пляжиком — ровная площадка травы размером с Никину комнату, а по бокам ее, вместо полированной стенки и шкафов, ноздреватые камни-сиденья, камни-столы, камни… камни… Все более крупные, громоздились, превращаясь в скальный монолит, взявший бухту в пологую получашу, что чем выше — тем круче, серой волной поднималась и над равниной степи. В дырах камней росли изящные кустики кермека, облачками сиреневых мелких цветочков на тонких сухих стеблях. Селились пауки, заплетая входы в жилища плотной прогибистой паутиной. А выше, где камни, взрослея, становились скалами, в щелях проживали степные совы, и на верхушках тех, что торчали над морем, орали и гоготали бакланы, расправляя птеродактильи крылья. Их голоса гулко метались снаружи, но попадая в бухту, стихали, увязая в песке и пропадая под бесконечно мерным шорохом набегающей воды.
— Паша, — нервно сказала Нина Петровна в трубку и замолчала, прислушиваясь.
— Я тут, — послушно отозвался тот. Свободной рукой пригладил торчащие волосы, оглянулся на пустой двор и молчаливое сверкание вымытых оконных стекол.
— Пашенька, я посмотрела, она даже не взяла свитерок! А уже октябрь вовсю! Разве так можно? Я ночами просыпаюсь и все ду-умаю, ну, и как вы там? Конечно, все вы делаете чудесно, ах, так замечательно, даже не верится, что все-все сами, но ты должен меня понять! Я как мама и бабушка!..
Пашка закатил глаза, и мерно кивая в трубку, стал вытаскивать нитку из бахромы истертых шортов.
— Да… да, Нин Петровна, да… Что? Трихо что? Какой огурец?
— Змеевидный! Сейчас, мне тут Эдуард Михалыч записал. Вот. Три-хо-зант японский! Ты не представляешь, какая это красота! Я завернула Нике семена, а она оставила их! Ну как можно!
— Ну…
— Вы просто обязаны! Вы с папой обязаны немедленно заняться разведением трихо… этих прекрасных огурцов! Эдуард Михайлыч сказал, что это… в-общем имейте в виду, я жду вас, мы вас ждем тут. И огурцы.
Она помолчала и добавила жалобно:
— Наверное, я просто соскучилась. Передай Веронке, что я ее люблю. И Женечке. И от Алечки, от Тины Дивановны приветы, она звонила.
— Обязательно.
Степь после сентябрьских дождей снова выбила тысячи тысяч ярких зеленых травин и стала похожа на огромный газон. Или футбольное поле. После горячего лета, полного хлопот и суеты, после двух обязательных недель ненастья, будто осень сама решила его проводить и поплакать на проводах, а после взяла да утешилась — наступил мягкий октябрь. Прекрасный, задумчивый месяц тонкого дневного тепла и уже по-осеннему прохладных ночей. Полный тихого света, безлюдья и прозрачного воздуха.
Ника села удобнее, поерзала, чтоб промять под покрывалом песок и, обхватывая голые коленки рукой, сунула в рот толстый стебелек морской горчицы, прикусила зубами. Кисленький сок пощипывал десны. Она потянулась и сорвала еще один стебель, с бледными синими цветочками. Надо нарвать и поставить в спальне, пусть и там пахнет их с Фотием бухтой.
Среди белых пенок, далеко-далеко виднелась его мокрая голова. Уплыл давно и вот возвращается. Ника встала на колени, высматривая. Солнце уже не проходило через зенит, шло ниже, скоро длинные тени лягут от левого края и поползут к расстеленному в центре пляжика старому покрывалу.
Он вернется, обсохнет, и они пойдут обратно, через степь, разглядывая ровные травы и слушая жаворонков. Будут молчать или разговаривать. Молчать вместе было прекрасно. С ним — как ни с кем раньше. Просто идти следом, смотреть, как движутся лопатки, или — по сторонам. Улыбаться, когда оглядывается.
Фотий вышел из воды и встал над Никой, блестя мокрой коричневой кожей.
— Не садись, — поспешно сказала она, закрывая глаза от солнца рукой, — не садись, и вообще уйди и приди еще раз. Ты такой красивый, черт и черт, да как мне с тобой жить-то?
— То есть, не будем жить, просто буду ходить туда-сюда, чтоб ты смотрела?
Смеясь, он опустился на живот, отжался несколько раз, чтоб не мерзнуть, и устроил мокрую голову на Никиной ступне. Она немедленно положила руку на его волосы.
Высоко над ними, мерно кликая, пролетел лебединый клин, держа под крыльями желтое осеннее солнце.
— Кричат, будто лететь это тяжелая работа, — сказала Ника.
— Наверное, так и есть.
Ветра не было совсем и капли на коже высыхали быстро. Ника провела пальцем, потом выкопала из песка тонкую веточку, обломила и острым кончиком написала вдоль позвоночника несколько букв. Фотий повел плечами, прикусил ее за палец ноги. Она засмеялась, чувствуя, как щекотно становится внутри.
— Вы тоже в детстве писали на спинах? Когда валялись на песке?
Веточка оставляла на загаре ясные белые линии.
— Да. И рисовали.
…
Он повернулся на спину и Ника, посмотрев, закрыла глаза и снова открыла их. Пожаловалась:
— Я теперь все время боюсь. Боюсь, что утонешь. Или на машине когда уезжаешь, я опять боюсь. А еще боюсь, что ты меня разлюбишь. Приедет вот еще одна такая, вся цыцыцы, скажет тебе аааахфеденька… Блин, они же все время теперь будут приезжать. Скорее б ты уже стал совсем старый. По-настоящему. Чтоб кряхтел и никому не нравился.
Она легла рядом и закинула ногу на его голый плоский живот. Сказала наставительно:
— Это, в конце-концов, просто неприлично, мужчина, в вашем возрасте выглядеть таким пацаном.
Фотий захохотал, и Никина нога запрыгала на его животе.
— Да какой же я пацан! Колено вон битое, и поясницу прихватывает. Голова седая вся. И морщины.
— Да, — обрадовалась Ника, — да! Просто я тебя люблю и потому идеализирую. Ты не идеальный! Ты идеа-лизи-рованный. Фу, какое противное слово.
— Ты говори, говори. А я буду нежиться.
Он поднял руки и, прихватывая спутанные от недавнего купания никины волосы, притянул к себе ее голову, так что вместо солнца стало ее серьезное и, несмотря на шутки, немного испуганное лицо. Тогда он тоже стал серьезным.
— Я тоже боюсь. И люблю тебя очень. Я дольше жил и наивности во мне меньше, а значит, я знаю, чем все кончается. Чем часто все кончается.
— Не надо!
— У нас так не кончится.
Он обнял ее плечи, укладывая на себя. Волосы, рассыпавшись, укрыли обоих.
— Иди ко мне.
— Всегда так говори.
— Иди. Ко. Мне.
— Да.
— Вот так.
