Один из «клиентов» вмазал ей по физиономии и потребовал деньги назад. Пришлось «мадаме» его ублажать и подсунуть ему другую девицу.
Шурочке же было ясно сказано, как её будут наказывать, если это повторится.
Но плакать-то она могла? Хотя бы, в своё, личное время?
Нет, и плакать тоже надо было в меру. Чтобы свой товарный вид не портить.
— Ты мне эти штуки прекрати! — сказала Шурочке «ма-дама». — И так ни кожи, ни рожи. А если ты ещё выть будешь, как белуга, целыми днями, то я тогда не знаю, зачем ты мне здесь нужна. На твоё место — куча желающих найдётся. Так и знай.
И Шурочка покорилась. Покорилась вновь. Перспектива остаться без дозы по-прежнему пугала её. Только сил оставалось — совсем немного.
Так пролетели ещё два месяца.
Шурочка снова вошла в бордельную «колею». Утром и днём она отдыхала, не вставая с постели. Отдых сводился к лежанию в кровати, в состоянии почти полного забытья. Шурочка экономила силы. Но силы убывали.
Вся её жизнь свелась к трём вещам, к трём функциям, если можно так выразиться. Ожидание укола и забытьё после него — с утра. И вечером — ожидание укола и тупое, механическое исполнение функции бордельной девки И всё. Но и при таком раскладе силы таяли. Появились одышка и сердцебиение.
Жалоб от «клиентов» на неё больше не было. У неё появилась даже парочка постоянных «клиентов» — задумчивый, молчаливый индус и, как ни странно, здоровый, огромного роста русский мужик. Русский, но без роду-племени, как говорил он сам. Он прибился к грузчикам азербайджанцев и жил среди них, как свой. Они оба довольно бережно относились к Шурочке, но эти «клиенты» были не из богатых.
Наступили уже первые дни осени, когда Шурочка взяла свой второй выходной. Дома должно было ждать её письмо от Юрки. И к родителям надо было показаться.
Глядя в свою душу, вернее, в ту совершенную пустоту, которая была внутри, Шурочка назвала этот выходной «прощальным».
«Мадама» была не против.
— Иди! — сказала она. — Имеешь право. Только помни, что не ты мне нужна, а я тебе. И не выпендривайся! Если что — назад я тебя не приму.
Шурочка опять поехала — сначала к родителям. Чтобы потом уже не выходить из своего дома и не слезать со своей кровати.
«Проститься, — думала Шурочка. — Я еду проститься».
Матери дома не было, а отчим долго ругался в прихожей. Ему пришлось вылезти из ванны, чтобы открыть Шурочке. Дверь он только приоткрыл и приглашать Шурочку внутрь — не собирался.
— А ты разве не работаешь? — спросил он её.
— Работаю. Но мама обещала дать мне денег, за один месяц. Мне надо купить кое-что из вещей. А то я хожу… в обносках.
— Ладно, — громко сказал отчим, но Шурочка слышала, как он тихо проговорил, закрывая дверь: «Забодала».
Через некоторое время дверь снова приоткрылась, и мокрая, волосатая рука отчима высунулась из щели.
— Спасибо, — сказала Шурочка, беря деньги.
— Да ладно! — ответил отчим.
И Шурочка отправилась к себе. «Вот и простилась, — подумала она. — Но так — даже лучше. Ни на какие вопросы не надо отвечать. Видно, с матерью мне даже прощаться не надо. Была без радости любовь, разлука будет без печали».
Она купила себе еды в магазинчике около дома. Поставив пакет с едой на грязный бетон подъезда, она, с непривычки долго, открывала почтовый ящик. Письмо было.
Шурочка приступила к чтению не сразу. Что там, в этом конверте?
«Здравствуй, Шурочка, моя дорогая! Спасибо тебе за то, что не забываешь меня. Спасибо тебе, что ты мне написала. Ведь я всё понял. Я понял, где ты. Прости меня, если сможешь. Только теперь до меня доходит, как я виноват перед тобой. Ведь это я посадил тебя на иглу. Я! И нет мне прощения.
Про свою жизнь здесь я тебе писать не буду. Здесь тоже всякое есть, и народ всякий. Можно достать всё, что захочешь. Я сам себе удивляюсь, но я пока держусь.
Шурочка, милая, я тебя прошу. Хватайся за соломинку. Мать писала, что есть какой-то центр. Иди туда, иди с матерью моей. Я очень хочу, чтобы ты дождалась меня. Дождись, пожалуйста, дождись! Прости меня. Прости меня. Пиши. Юра».
Слёзы текли по лицу Шурочки, стекали со щеки на подушку, но Шурочка не вытирала их. Она перечитывала письмо снова и снова.
«Полтора года… Чуть меньше уже. Я не протяну такого срока. Я всё равно не доживу, Юрка. Не доживу».
Так думала Шурочка, лёжа на своей кровати и глядя в потолок. От слёз в глазах потолок менял очертания, разъезжался и переливался.
А потом она так и заснула, с письмом в руке, и проспала до вечера.
Весь следующий день Шурочка, если можно так выразиться, смотрела на весы. Три чаши были на этих весах.
На первой чаше весов лежал бордель. Ещё несколько месяцев существования, на сколько хватит силёнок. Смерть через некоторое время, короче.
На второй чаше лежал шприц с «золотым уколом». Последний кайф, и смерть сразу.
На третьей чаше был некий, совершенно непонятный центр при церкви. Это была надежда на жизнь. Но — надежда совершенно призрачная.
И разве Шурочка действительно ничего не теряла, если бы выбрала этот центр?
Нет, теряла. Если выбрать этот призрачный центр, то Шурочка теряла первый вариант. Она теряла то некоторое время, которое было у неё в борделе. Ведь назад — пути туда не было. Она уже и так там еле держалась.
Значит, если она откажется от борделя, а с центром ничего не получится, то у неё останется только вариант номер два. «Золотой укол». Шесть тысяч «гробовых» в нижнем ящике комода. И всё.
Ну, что же. Всё, так всё. Тогда надо решать сразу, не откладывая.
Вечером Шурочка позвонила свекрови. Она рассказала про письмо и узнала, что новостей о Юре особых нет. Потом она набрала в лёгкие побольше воздуха и сказала:
— Я согласна. Где там ваш центр? Я могу завтра пойти.
— Завтра? Завтра вторник… Хорошо. Только туда надо пораньше, часов в восемь утра.
Наталья Леонидовна как будто не удивилась. Голос её был спокойным и деловым.
— Когда? — Шурочке стало страшно от такого раннего часа. — Я в восемь утра уже давно не вставала. Я не встану…
В восемь — уже надо там быть. Нам надо обязательно к священнику попасть. А у него народу много. Я буду тебе звонить с полседьмого утра. В конце концов, ты проснёшься. Встречаемся в метро, в центре зала. Узнаешь меня. Я буду в синей юбке и в платке.
— А я…
— Я узнаю тебя… — сказала мать Юры.
Шурочка проснулась утром от навязчивых, непрерывных звонков. Пришлось встать, кое-как влить в себя кофе, и идти, едва переставляя ноги. В метро Наталья Леонидовна подошла к ней сама. Секунду они постояли друг против друга, а потом обе сделали шаг навстречу…
Они стояли обнявшись, как два путника, встретившиеся на пустынной дороге.
— Господи, помилуй нас грешных, — несколько раз повторила мать Юры. У неё из глаз текли слёзы.
То ли при взгляде на Шурочку, почти прозрачную, тяжело дышащую наркоманку, зябко кутающуюся в большую мужскую рубаху с длинными рукавами.
То ли текли её слёзы потому, что она вспомнила о сыне. О своём маленьком мальчике, страдающем так далеко от неё…
То ли были эти слёзы — о себе самой, матери такого сына.
«Господи, помилуй нас, грешных…»
Шурочке понравилось то место, куда они пришли. Место было… как бы это сказать… настоящим, что ли. Мощенный камнем двор, строения, которым было много не лет, а много веков. Тишина стояла над этим двором. Над этим Подворьем.
Казалось, что с этого места ближе к небесам. Ближе даже ей — такой вот, потерянной и разбитой, какой была она, Шурочка.
Сердце Шурочки замерло, когда они поднялись по шаткой деревянной лестнице, и Наталья Леонидовна отворила двери храма. Наталья Леонидовна перекрестилась, Шурочка же просто вошла, вслед за ней.
В храме было пусто и сумеречно.
— Садись на лавочку пока, — сказала Наталья Леонидовна. — Садись, будем ждать. Может, даже хорошо, что пока никого нет. У тебя будет время подумать.
— Да что думать, — ответила Шурочка. — Думано всё, передумано. Смерть пришла, вот и все думы. Я уже еле дышу. Если не получится — умру я скоро. Вы же видите… какая я.
— Ты крещёная?
— Да. Когда-то крестили меня, когда маленькая была.
— Ладно, посиди. Я ведь тоже… в храм пришла, когда Юрка сел. Да когда муж умер. На всё — Божья воля. — И свекровь встала перед иконой в центре храма и начала молиться.
А Шурочка сидела-сидела, смотрела-смотрела… То на иконы, то вниз, на кирпичные полы храма. Кирпичи были выложены «ёлочкой». На кирпичах были непонятные тёмные точки. Шурочка даже поковыряла ногтем одну из них. Точками оказался застывший на кирпичах свечной воск.
«Хорошо здесь», — подумала Шурочка, и задремала, положив голову на какой-то высокий ящик.
