— У Михалыча вырезка есть. Статью потом наша районка перепечатала. Классно ты написал. Пушкина цитировал, про Михалыча написал, что он сейчас в Поршино за Россию ответчик…
— А что я из Пушкина взял, не помнишь?
— Эх, я на стихи не мастак. Прочитал — забыл… Там про пепелище что-то было, гробы.
— Понятно.
— Вспомнил?
— Увы, только стихи.
И Сидорин продекламировал:
Два чувства равно близки нам,
В них обретает сердце пищу —
Любовь к родному пепелищу
Любовь к отеческим гробам.
— А мы сейчас только деньги любим, — неожиданно подал голос таксист.
— Друг, как тебя зовут? — спросил Михайлов.
— Степаном.
— Ты, Степа, лучше крепче держись за баранку и смотри вперед, а мнение твое меня сейчас меньше всего интересует.
— Понял.
— Вот и хорошо.
— Не надо ругаться, — примирительно сказал Сидорин, — ты, Александр, лучше еще что-нибудь про меня расскажи.
— В каком смысле?
— Я о себе что-нибудь говорил?
— Понял, дай вспомнить. Говорил, что у какого-то лесника живешь. Ты его все Петровичем называл.
— А где этот лесник живет — не говорил?
— Вроде нет. Хотя… Нет, не помню.
— Значит, Петрович?
— Петрович — это точно. Ты еще фразу сказал, до сих пор ее помню: мол, Петрович научил меня зверей любить, найти бы того, кто научит любить людей.
— Так и сказал?
— Слово в слово.
— Ну и как, нашли такого человека? — спросил Сидорина Степан, не оборачивая головы.
— Слушай, мужик, тебе же сказали: крепче за баранку держись шофер.
— Не кипятись, брат, — мягко остановил Александра Асинкрит. — Вопрос вполне законный, да и кто знает, может человеку поговорить необходимо: нормальные люди спать должны, а он нас в Москву везет.
— Деньги любит, вот потому и везет, — буркнул Михайлов.
— Эх, сказал бы я тебе, — таксист впервые повернул голову и бросил на сидоринского спутника красноречивый взгляд, — много ты о моей жизни знаешь.
— А я тебе не мать Тереза, мне плакаться не надо, — не сдавался Михайлов. — Самому есть что рассказать.
— Молодые люди, предлагаю пообщаться на нейтральные темы, — прекратил перепалку Асинкрит. — Начинай, брат, — и он посмотрел на Александра.
— Я? — удивился тот. — Моя главная тема — на вокзал раньше поезда попасть.
— Представляешь, и мне надо… очень-очень рано. И не в Москву, а еще дальше.
— Куда, если не секрет? — поинтересовался таксист.
— В Т., где я имею счастье в данный момент жить… Ладно, тогда еще одно предложение. Одна моя знакомая девочка в такие моменты, когда душа не на месте, а моя точно сейчас не здесь, предлагает в города играть. Степан, начинай.
— Желание клиента закон. Житомир.
— Почему Житомир, Степан? — спросил его Сидорин.
— А я родом оттуда.
— Теперь понимаю, чем ты мне не глянулся, — сверкнул глазами Михайлов. — Западенция. Бендера.
— Сам ты Бендера! — не на шутку обиделся таксист. — Какая западенция — мои все из-под Малина, это всего километров восемьдесят от Киева.
— А у вас сейчас, что Киев, что западенция — все одно и то же.
— Слушайте, петухи, вы мне надоели. Твоя очередь, Александр.
— Только из уважения к тебе, Васильич. На какую букву надо?
— На «р».
— А на «р» есть города?
Таксист хмыкнул.
— Прошу без комментариев! «Р», «р»… О, вспомнил, Ржев!
— Есть ассоциации? — спросил Сидорин.
— Что есть?
— Ну, вспомнил ты его почему?
— Там у меня столько друзей! Кстати, во Ржеве все друг с другом спорят: нужно ли немцам, в смысле фашистам, на кладбище памятники воздвигать, или нет.
— Мне кажется, нужно. Их же насильно к нам погнали. В армию забрили — и погнали. Кто же их спрашивал? Пусть хоть похоронят по-человечески, — произнес таксист.
— Резон есть, — подумав, ответил Михайлов. — А ты как думаешь, Васильич?
Сидорин сам предложил «пообщаться», однако сейчас понял, что думает только о своих Лизах. Но и попутчиков обижать не хотелось. И вот здесь, в ночном такси, он впервые прибегнул к приему, которым позже станет пользоваться очень часто. Пришли на выручку стихи — не зря же Асинкрит так их любил. Они позволили Сидорину все объяснить, в сущности, ничего не объясняя и не тратя лишних слов.
— Я против.
И неожиданно для своих спутников, стал читать стихи:
Повесил фонарь немец в полночь,
Бомбил нас и станцию Колочь.
Огнем полыхала теплушка,
В ней хлеба осталась краюшка.
Грожу кулаком прямо в небо
За ломоть сожженного хлеба,
За трупы в снегу под откосом.
Я плачу… И сопли из носа.
И мать тоя, сгорбясь, устало
Идет мне навстречу по шпалам…
Потухни, фонарь, ради Бога,
Скорей над железной дорогой.
— Да, не все так просто, — после долгого молчания произнес Михайлов. — Скажи, Васильич, стихи сам написал?
— Нет, конечно. Есть такой городок на Смоленщине — Рудня, там этот автор живет — Виктор Куневич.
— Не слыхал такого.
— Да и я, признаться, не слыхал. Сейчас такое время — не до поэзии. Степан правильно сказал: люди деньги зарабатывают… Кто-то из друзей мне подарил книгу стихов Куневича. Вот и все.
— Слушай, ну и память должно быть у тебя!
— Это точно, — горько рассмеялся Сидорин, — все что в книгах прочитал — помню, а что было со мной когда-то в жизни — забыл… Но все равно, привет Михалычу передавай.
— Не сомневайся, Васильич. Да я думаю, ты к нам еще приедешь.
— Обязательно! Вот только с делами управлюсь — и приеду.
Они надолго замолчали. Первым тишину нарушил Степан.
— А у меня по литературе всегда тройки были. Да и те — с минусом. Физику любил, химию. А когда пятый десяток разменял, на книги запал, представляете? Из-за чтения даже монархистом заделался. И это еще что, я с женщиной одной работал в таксомоторном парке. Анной Петровной Нелюбовой зовут, не слыхали?
— Кажется, нет, — ответил Сидорин.
— Поинтересуйтесь. Она в Переславль-Залесский из Москвы переехала, на пенсию вышла и вдруг — стихи начала писать. Ни с того ни с сего — в пятьдесят восемь лет.
— Ни с того ни с сего не напишешь, — глубокомысленно изрек Санек.
— Тоже верно. Но я, когда с ней работал, представить себе не мог, что она поэтессой заделается.
— А может — баловство все это? — вновь подал голос Михайлов.
— Ты что? Уже две книги выпустила. Мне одну подарила. С дарственной надписью.
— Степан, — спросил таксиста Асинкрит, — вам ее стихи нравятся, или все дело в том, что вы с ней вместе раньше работали?
— И то, и другое, — честно признался тот.
— Наизусть что-нибудь помните? Чтобы представление составить.
— Помню. Книжка тонкая — всю за год наизусть выучил. Но вот вслух читать…
— А ты братан не ломайся, как тульский пряник. Сам сказал, желание клиента — закон, — поддержал Сидорина Александр.
— Ну, хорошо.
И, откашлявшись, таксист стал читать:
Я в России не гостья,
Не чужая родня,
На российском погосте
Похоронят меня.
Под отеческим небом,
У свечного огня
Русской водкой и хлебом
Помяните меня!
У Нелюбовой Анны
Громких титулов нет,
Напишите на камне:
«Переславский поэт».
— Про водку и хлеб — хорошо, — одобрил Санек. — Ладно, ребята, давай дальше в города играть. Васильич, твоя очередь.
— Подожди, брат. Вы хорошо читаете, Степан, — Сидорин не лукавил. — Что-нибудь еще вспомните, пожалуйста.
Попросил, а сам загадал: если новое стихотворение будет светлым — то все закончится хорошо, если же…
— Что бы еще прочитать? Пожалуй, вот это:
Трава живет и нет ей дела,
Зачем она на свете белом,
И рвут ее, и мнут, и косят,
Все терпеливо переносит,
Пригреет солнце, дождик брызнет, —
Растет и радуется жизни!
Живу по принципу травы
И не ломаю головы
В чем жизни смысл, живу и ладно!
Пишу стихи довольно складно,
Кормлю собак бродячих, кошек,
Шью платье синее в горошек,
Гляжу на мир глазами внука:
Жизнь — замечательная штука!
Так и живу, пока живется,
Была бы жизнь, а смысл найдется!
— Спасибо, — странно, но Сидорин теперь совершенно искренне верил, что все будет хорошо.
А Степан не только хорошо читал стихи, но и быстро вел машину, успев, во-первых, приехать в Москву раньше поезда, от которого отстал Александр, а во-вторых, рассказать любопытному Михайлову, почему книги сделали его монархистом.
