— Не знаю, не знаю, как мы здесь станем играть, — недовольно ворчал Слепков, с сожалением глядя на свои новые, перепачканные грязью ботинки. — Какой-то помост, реакторы! Провалишься к черту в этот реактор, и сделают из тебя чистый бензин. А ведь я не Файзулин. Бензин из меня не получится!
— Надо меньше мучного есть, тогда и помост не провалится, — усмехнулась Гречишкина. — Уж нам-то с Машей провал не грозит. Мы обе хрупкие, легонькие!
— Пожалуйста, встаньте сюда. — Янпольский выбрал им место повидней и почище. — Посмотрите, как прибывает бетон. Тоже своего рода театральное действие. Премьера, если так можно сказать.
Пушкарев стоял среди тесно сдвинутых плеч, мохнатых ушанок, заглядывал в открытую яму. Старался усилиями своего страдающего рассудка и духа вызвать в себе былую, острую подвижность и бодрость, войти в контакт с этим зрелищем железа и техники, с нацеленными в работу людьми, опять ощутить свою жизнь как единство. Знал: Иртыш несет на себе ледоход, следом идут караваны, принимая в борта удары последних льдин. Везут на огромных палубах сияющие, отражающие солнце махины, провозя их мимо лесов, поречных деревень и поселков. Плывут разобранные на части, развинченные заводы сюда, к стройплощадкам. И он, Пушкарев, поставленный в этом месте, должен свести их в единстве. А в нем оно есть, единство?
— Бетон! — сказал Янпольский. — Наконец-то!
Зашевелились, задвигались, повернулись глазами к дороге. Из леса по наезженной трассе выкатила машина. За ней другая, третья. Приближались, вращая полосатые конусы, в которых ворочался свежий бетон. Им открыли пространство, они подкатывали, осторожно выруливали, вращая стальными квашнями. Пятились к краю площадки, опуская закупоренное сопло.
— Еще, еще! — махали шоферу, подводя его бережно к кромке. — Да не бойся? Не упадешь! Поддержим!.. Стоп, хорошо! — Бетонщики в нетерпении крутили касками.
Янпольский подошел к Пушкареву:
— Петр Константинович, прикажете начинать?
— Начинайте…
— Погоди! — крикнул здоровенный, с рыжими колючими баками, в грубовязаном свитере и железистой робе бетонщик. — На счастье!
Выхватил из кармана горсть монет, брызнул ими вниз.
— Ага, на счастье! — отозвался другой. Стал шарить в карманах, ничего не нашел, кроме оторванной пуговицы от военного бушлата. Кинул ее в котлован.
Янпольский, улыбаясь, хлопал себя по бокам. Выдернул из манжета посеребренную, с камушком запонку, кинул ее:
— На счастье!
Гречишкина засмеялась. Выхватила гребешок — метнула вниз. И все, кто ни был, подходили и сыпали в яму, засевали ее, как сеятели. А потом отступили.
— Давай!
Громче заработал мотор. Горячая, сплошная, тяжкая гуща, хлюпая, потекла, заливая дно, сочно, густо. И ее ровняли и правили, окунали вибраторы, и одно за другим началось грохотанье, сотрясавшее плечи и лица могучих с расставленными ногами людей, погружавших в бетон свои силы.
Пушкарев смотрел на их яростное движение. Ему казалось: у них под руками из бетонного варева медленно, набирая рост, прорастают кинутые сюда семена. Земля, вскормленная трудами и потом, любовями, упованиями, болями, начинала творить урожай.
«Сеем, сеем друг в друга свою боль, свою веру, любовь, и когда-нибудь, через все ожидания, каждый снимет свой урожай…»
Земля клокотала, кипела. В ней шло созревание, творение. Всплывали и лопались пузыри. Разрывались земные крепи, и из них, одетые звоном, в осыпях сварки, вздымались железные башни, качались, мерцали огнем. Громады заводов и ТЭЦ вставали в лесах, окутанные дымом и паром, подымали бетонные головы, пялили в небо глазища, рассыпали по окрестной тайге серебристые ворохи мачт. Пушкарев своей силой и волей, измученным любящим духом, своей верой взывал, выкликал из варева льдов и туманов, вековечных топей и мглы. И на зов его шли корабли, рассылая по могучей воде вой далеких гудков, мчались по рельсам составы, летели в небесах самолеты. И он сам, огромный, стальной, в электрических вспышках, но любящий, живой и дышащий, царил над землей.
Елагин, ступив ногой в мазутную лужу, держась за Файзулина, воздел в синеву глаза. И ему казалось: из тучи, в звоне тончайших труб, как эскадра космических кораблей спускается его Город. И люди в робах и касках готовы его принять.
Рядом с ним Творогов. В восторге, с измененным лицом, побледневший, смотрел на топот и лязг среди дыма, огня и бетона. Туча из неба посылала в него сноп голубых лучей. Колыхала небесный занавес с вышитыми птицами, зорями, движением звезд и светил. И под этими зорями скакали и падали кони, колосились хлеба, целовались и умирали люди, несли на руках кричащих младенцев, подставляли под светлые ливни. И в вечном возрождении всего чудилась ему дивная пьеса, еще никем не написанная, никем еще не поставленная.
Обугленный шар в раскаленных малиновых пятнах сел на дикую твердь. Оплавились крылья антенн. В люках — бушевание огня. Треск и удары обшивки. Космонавт, припадая к визиру, глядел на враждебный грунт. Томился предчувствием. Устремлялся душой к оставленной далекой Земле. К любимому, дорогому лицу.
— Тебя нет, ты исчезла. Между нами пустыня звезд. Все нацеливаю свои телескопы туда, где тебя оставил, где было нам хорошо. Тебя нет, но ты есть. На карте маршрута лежит перстенек, что ты потеряла однажды в половице нашего дома. Слышишь Меня? Отзовись!
— Я знаю. Я тебя наградила. Быть может, когда-нибудь на другой половине вселенной мы встретимся. Да только не узнаем друг друга.
— Узнаем. Как же нам не узнать? Видишь, в моем корабле среди пультов, приборов стоит медная лампа с треснутым закопченным стеклом. Лежит горстка колючих семян, собранных с сухого бурьяна, что терся о наши стены, и нам казалось, наш дом звенит. И висит твой темный, в розах, платок.
— Ты взял все мои подарки?
— Если мне суждено вернуться и я снова спущусь на Землю, я зажгу нашу лампу, раскину платок, и из роз посыпется чистый снег, засинеют на горе фонари, заиграет огонь в печи, и ты снова сбежишь ко мне по высоким скрипучим ступеням. Да? Так и будет? Скажи!..
Над Сибирью шел самолет. Министр возвращался из ледовых прибрежных тундр, где в низовьях Оби и Таза, когда-то безлюдных, строились новые города и заводы. Министр слушал эксперта, разложившего на столике карту, вставал, ходил по дрожащему салону, снова садился.
— Наше глубокое убеждение, Петр Константинович, в целесообразности концентрировать группы заводов, подключая их к сложившимся прежде структурам. Это все ваши мысли, ваш прежний ядринский опыт.
— Я вас понял, вы уже говорили… Мне эти мысли известны…
Отворилась дверь пилотской кабины, и, снимая наушники, вышел командир корабля. Наклонился к министру:
— Петр Константинович, вы просили… Будем сейчас пролетать. По курсу Николо-Ядринск…
— Ах, да! Благодарен…
Он прижался к иллюминатору острым лицом.
Недвижно вращались винты. В пустой синеватой бездне, где кудрявились и зеленели леса и петляла речная блестящая лента, выплывало в прозрачной дымке чешуйчатое, живое, стоглазое, посылало ввысь к самолету неясные, размытые отсветы.
Министр, не отпуская глазами проплывающий город, читал из неба ясный, понятный ему чертеж. Наблюдал квадраты площадок, наполненных сложной, ветвящейся россыпью, весь живой серебряный росчерк построенного комбината. Кварталы и площади города с крохотными колючими вспышками окон и мокрых крыш. И старые, потемнелые слободы с кривыми улицами, с белым острием колокольни. Он вглядывался в глубину, разбирая протекавшие внизу письмена. И вдруг молниеносно из бездны, приближаясь на тонком луче, возникло и прянуло, прижалось к окну самолета другое, молодое лицо, счастливое, в трепете крыльев. Летели рядом, разделенные круглым стеклом, что-то шептали друг другу.
Город исчез. Снова клубились леса. Но и их накрывали тучи. Внизу шли дожди.
— Но все-таки, Петр Константинович, мы же не можем не учитывать прошлый опыт, — вежливо настаивал эксперт. — Ведь помните, на коллегии министерства…
— Да, да, — ответил министр. — Помню…
Он смотрел в иллюминатор, и ему казалось: за самолетом все тянется, не желая отстать и погаснуть, след промелькнувшего, явленного ему чуда.
Торговцево, 1978 год
