— Просто хотел убедиться, что ничего плохого не произошло. Ну, с этой доставкой…
— Всё хорошо, никаких проблем. Я повесил трубку.
Сердце моё колотилось.
Я снова встал и стал нарезать круги по комнате. Я решил было прибрать беспорядок, но отказался от этой мысли. Вскоре я сидел на полу, спиной прижавшись к стене, разглядывал стену напротив и ждал.
Обычно я глотал дозу МДТ днём, но поскольку теперь принимать было нечего, к вечеру на меня навалилось равнодушие — которое я счёл первым признаком абстиненции. В результате я сумел уснуть — хотя и спал беспокойно, и часто просыпался. Кровати у меня не было, так что я навалил на пол одеяла и перину и плюхнулся на них. Когда я проснулся — часов в пять утра — у меня болела голова, а горло пересохло и саднило.
Я сделал вялую попытку убраться, просто чтобы занять руки, но голову настолько заполнил страх и тревога, что особых успехов я не добился.
Прежде, чем пойти в банк, я принял две таблетки экседрина. Потом откопал автоответчик в одном из разломанных ящиков. Вроде бы его не повредили, так что я прицепил его к телефону на полу, и вроде бы он заработал. Из другого ящика я достал портфель, надел плащ и ушёл — избегая смотреть в глаза Ричи за конторкой в вестибюле.
В такси по дороге в банк, с пустым портфелем на коленях, я испытал прилив отчаяния, ощущение, что надежда, в которую я так вцепился, не только глупа, но и явно — и целиком — беспочвенна. Пока я разглядывал проезжающие машины, обтекаемые фасады на Тридцать Четвёртой улице, мне показалось, надежда на то, что можно ещё что-то исправить, когда всё уже так запущено… нереальная.
Но в банке, когда я смотрел на кирпичики банкнот, сваленные в мой портфель — пятидесяти- и стодолларовые купюры — ко мне вернулась какая-то доля уверенности. Я подписал все нужные документы, вежливо улыбнулся раболепному Говарду Льюису, пожелал ему доброго утра и ушёл.
В такси по дороге домой, с портфелем денег на коленях, я чувствовал смутное волнение, как будто эта схема не может не сработать. Когда он позвонит, у меня будут деньги… а у него — предложение цены… мы договоримся, и всё наладится.
Когда я вернулся домой, я положил портфель на пол рядом с телефоном. Открыл его, чтобы видеть деньги. На автоответчике сообщений не было, и я проверил мобильник. Пришло одно от Ван Луна. Мол, он понимает, что мне нужен перерыв, но так, как я всё оформил, — это не способ. И мне надо ему позвонить.
Я вырубил мобильник и убрал подальше.
В середине дня голова разболелась сильнее. Я продолжал принимать экседрин, но он перестал действовать. Я принял душ, чёрт-те сколько простоял под струями горячей воды, пытаясь размять напряжённые узлы в шее и плечах.
Боль в голове сначала охватила лоб, заболело по ту сторону глаз, но к середине дня она уже расползлась по всему черепу, и колотила, как отбойный молоток.
Я часами бродил по комнате, пытаясь справиться с болью — смотрел на телефон, ждал, пока он зазвонит. Я не понимал, почему этот мужик никак не свяжется со мной. Посмотрел на деньги. Вот, на полу лежат полмиллиона долларов, они так и ждут, чтобы кто-нибудь пришёл и забрал их…
Ранним вечером я понял, что круги по комнате уже ни от чего не помогают. Теперь боль шла частыми приступами, меня фактически всё время колотило. Я решил, что легче забраться в мою самодельную кровать из сложенных одеял и перины, и там я метался, крутился, хватался за голову в бесплодных попытках утешить боль. Когда стемнело, я провалился в лихорадочный сон. В какой-то момент я проснулся с припадком рвоты — отчаянно пытаясь опустошить давно пустой желудок. Я стошнил кровью на пол, а потом плюхнулся на спину и уставился в потолок.
Эта ночь — ночь четверга — была бесконечной, никак не хотела кончаться. Чем выше поднималась вуаль МДТ, тем сильнее было моё чувство страха и ужаса. Муки неуверенности вгрызались во внутренности моего живота, и я постоянно думал: что же я наделал? У меня были яркие сны, почти галлюцинации, в которых я всё ближе и ближе приближался к пониманию того, что произошло в ту ночь в отеле «Клифден» — но всё-таки, поскольку я не мог отделить плоды воображения моего больного разума от подлинных воспоминаний, я так и не приблизился к этому. Я видел, как Донателла Альварез спокойно идёт по комнате, как прежде, в черном платье, кровь течет у нее по лицу — но дело было в моей комнате, не в отеле, и я помню, что подумал, если её так ударили по голове, почему она такая спокойная, да ещё и ходит. Ещё мне виделось, как мы с ней вместе лежим на диване, обнимаем друг друга, и я смотрю в её глаза, возбуждаюсь, волнуюсь, меня поглощает пламя некоего безымянного чувства — но в то же время мы лежим на моём старом диване, который стоял в квартире на Десятой улице, и она шепчет мне в ухо, говорит, играй на понижение, прямо сейчас, сейчас, сейчас. Потом она сидит за столом напротив меня в столовой Ван Луна, курит сигару и говорит оживлённо: «Потому что вы, североамериканцы, не понимаете ничего, вообще ничего…», — а я в приступе злости тянусь к винной бутылке неподалёку…
Варианты этой стычки проплывали у меня в голове всю ночь, каждый чуть отличался от предыдущего — не сигара, а сигарета или свеча, не винная бутылка, а палка или статуэтка — каждый раз, как осколки цветного стекла, в замедленной съёмке летящие через пространство после взрыва, каждый раз напрасное обещание вылиться в настоящее воспоминание, во что-нибудь объективное, цельное… и достоверное…
В какой-то момент я скатился с перины, ухватился за живот и пополз по полу в блестящую темноту ванной. После очередного приступа рвоты, на этот раз в толчок, я умудрился встать на ноги. Склонился над раковиной, и после схватки с краном начал умываться холодной водой. Когда я поднял взгляд, моё отражение в зеркале было едва видно, больше похоже на призрак, и глаза мои — видимые и бегающие — были единственным признаком жизни.
Я снова поплёлся в комнату, где тёмные очертания на полу — разломанные коробки, груды одежды, открытый портфель с деньгами — больше похожи были на набросанные камни в странной и тёмной местности. Я привалился к стене рядом с телефоном и сполз в сидячее положение. Так я и просидел несколько часов, пока дневной свет не проник в комнату, вырвав ее не изменившееся содержимое у мрака.
И я худо-бедно приспособился к боли в голове — по крайней мере, пока я оставался абсолютно неподвижным, не шевелился, не дёргался, она, к счастью, уменьшалась до тупого, долбящего, бессмысленного ритма…
Когда рядом зазвонил телефон, часов в девять, мне показалось, будто тысяча вольт электронапряжения пронзает мой мозг.
Я потянулся — дёрганно, дрожащей рукой — и взял трубку.
— Алло?
— Мистер Спинола? Это Ричи.
— Хххрр.
— К вам пришёл мистер… Геннадий. Пропустить его к вам? Утро пятницы.
Сегодняшнее утро. Точнее, уже вчерашнее утро.
Я помолчал.
— Да.
Я положил трубку. Пусть посмотрит на меня — скоро он тоже будет таким же.
Я кое-как сумел подняться с пола — каждое движение посылало очередной электрический разряд мне в мозг. В конце концов сумев встать, я заметил, что стою в лужице собственной мочи. На рубашке были пятна крови и слизи, и я весь трясся.
Я посмотрел на портфель с деньгами, а потом на телефон. Как мог я быть таким тупым, таким самодовольным? Я посмотрел на окна. На улице стоял ясный день. Я подошёл к двери, очень медленно, и открыл её.
Повернулся и побрёл в комнату, а потом снова развернулся, чтобы смотреть на дверь. У моих ног лежала большая, разломанная коробка, её вываленное содержимое — кастрюли, сковородки, всякая кухонная утварь — расползлись, как кишки по полу.
И вот я стою как старик — немощный, согбенный, целиком во власти всего происходящего вокруг. Я услышал, как открывается дверь лифта, потом шаги, а через пару секунд в дверях появился Геннадий.
— Оба… блядь!
Он ошеломленно посмотрел вокруг — на меня, на погром, на громадные размеры квартиры, на окна — явно не в состоянии решить, впечталён он качеством или испытывает омерзение от моего состояния. Сам он пришёл в костюме в тонкую полоску и на двух пуговицах, в чёрной рубашке и без галстука. Он обрил голову, а точёное лицо украшала трёхдневная щетина.
Пару раз он пробежал по мне глазами снизу вверх и сверху вниз.
— Ни хуя себе тебя расколбасило. Что такое? Я что-то пробормотал в ответ.
Он зашёл в комнату. Потом, обходя кучи на полу, подошёл к окнам, куда его неотвратимо тянуло, как я думаю — совсем как меня, когда мы с Элисон Ботник тут были в первый раз.
Я не двигался. У меня болела голова.
— Явный прогресс по сравнению с той жопой, где ты жил на Десятой улице.
— Ага.
Я слышал, как он ходит сзади меня от окна к окну.
— Охуеть, видно весь город. — Он помолчал. — Я слышал, что ты нашёл себе приличную квартирку, но это оказалось вообще нечто.
